Гонка на выживание

– Кровоизлияние в мозг. Я могу это определить по звуку черепа. Смерть почти мгновенная.

– Пожалуй, – согласился Кордак. – Но, должен заметить, коллега, трюк не новый. То же самое вы демонстрировали в Лондоне, помнится, в одна тысяча семьсот седьмом году, возле одной из забегаловок. Вспоминайте.

– Не новый, но действенный, – подтвердил Борке, не утруждая себя воспоминаниями.

– Жаль, что наш первый контакт закончился слишком быстро.

– И всё же я уверен, что с этим… товарищем… мы ещё встретимся, – выразил надежду Борке.

– Полагаю, нам всё же следует вызвать врача. Просто из этических соображений.

– Не возражаю. Тем более что путь наш всё равно лежит в больницу.

Спутники аккуратно переступили через тело Излоханкова и продолжили свой путь, словно ничего не произошло.

– Всё намереваюсь спросить, да как-то не выпадает случай…

Господин Борке завернул за угол и сделал паузу, а для многозначительности даже ненадолго остановился.

– Скажите, а когда вы стали графом?

Ответ Кордака мог показаться несколько неожиданным. Любой из ныне здравствующих обладателей этого титула углубился бы в чащу своей родословной, где в хитросплетениях дедушек, тётушек и кузин можно было провести полжизни, и непременно с обязательным гордым провозглашением основателя династии. Но ответ графа Кордака был поразительно коротким и конкретным:

– В конце девятого века. Точнее – в восемьсот семьдесят первом году.

Ещё более удивительной была реакция господина Борке. Лучше сказать, удивительным было отсутствие какой-либо реакции:

– Это что, – задумался он, – при папе Николае Первом?

– Нет, Николай умер, помнится, в шестьдесят седьмом, а в Ватикане тогда правил папа Иоанн Восьмой. А графом я стал при Карле Втором Лысом.

– Вот как, – задумчиво произнёс господин Борке, словно что-то вспоминая.

– Я тогда опекал Ришильду, дочь Бозона, которого Карл Второй назначил графом Вьенна и Лиона.

– Не на этой ли Ришильде женился Карл?

– Именно на ней. При моём непосредственном участии. За что он меня и сделал графом. Правда, без графства, но это было неважно. Тогда этот титул значил много и открывал многие двери. Не то что сейчас…

– Да, время было интересное, – в задумчивости протянул господин Борке.

– Кстати, я слышал, вы тоже из тех мест. Почему мы с вами в те времена не встречались? – заинтересовался Кордак.

– Нет, я не любитель цивилизации. Я покинул Германию раньше, ещё при Карле Великом. А к тому времени, о котором вы говорите, я водил славян по литовским лесам.

Пару минут они шагали молча.

– И ещё один вопрос, – вновь подал голос господин Борке. – Не сочтите его бестактным. Не служили ли вы некогда сатиром при Дионисе?

В этот раз граф Кордак отвечать не торопился. Он перестал вертеть головой и мечтательно уставился куда-то в небо.

– Знаете, – наконец произнёс он, – есть вещи, о которых я не люблю вспоминать в прошедшем времени. Я им не был, поскольку я им остаюсь и никогда не изменял своему призванию. О, это была чудная эпоха! Никогда мне не было так весело. Но не будем об этом вспоминать, иначе я начну ностальгировать.

– Что ж, не будем, – согласился господин Борке. – Тем более что, мне кажется, мы уже пришли.

Действительно, мостовая обрывалась у небольшой площади, вытянутой в длину. С ближнего торца площадь была ограничена жилым двухэтажным строением, а с дальнего торца переходила в сквер. В начале сквера лицом к площади стоял памятник. Судя по протянутой в правильном направлении руке, это был памятник Ленину. По другим признакам принадлежность памятника установить было невозможно, поскольку время сгладило черты лица до состояния лысины. Где-то вдали сквер завершался новеньким четырёхэтажным домом. Так же, как и все дома в Мухоморах, этот дом имел строгий почтовый адрес, но для него это было лишним. Дом имел имя собственное и назывался Элитным, поскольку предназначен был для проживания в нём элиты города Мухоморы.

С правой длинной стороны площади за высоким деревянным забором вытянулось серое трёхэтажное здание школы номер один. Построенное ещё в сталинские времена, здание школы имело такой запас прочности, что могло выдержать ядерный удар. Справа и слева от парадного входа возвышались полутораметровой высоты тумбы. Когда-то на них стояли пионер и пионерка, исполненные прилежности и стремления к знаниям. К несчастью, пионер и пионерка не имели такого же запаса прочности, как само здание. Поэтому сначала они потеряли руки, а вместе с ними и надежду получить среднее образование. Затем они потеряли головы. Причём первой её потеряла пионерка. А когда от пионеров остались лишь ножки в детских сандалиях, памятники решено было снести. Сейчас эти тумбы служили стартовой площадкой для голубей, да ещё для подглядывания в кабинет директора и в женский туалет.

Левая, наиболее представительная сторона площади была огорожена новеньким железобетонным забором с чудным орнаментом, за которым поднимался огромный семиэтажный корпус новой больницы. Чуть дальше, в просвете улицы, можно было различить остов старой полуразрушенной церкви. По центру площади прямо из-за ограды больницы торчало странное для постороннего взгляда металлическое сооружение высотой метра три. Впрочем, для коренных жителей Мухоморов в нём не было ничего странного. Это была трибуна вождей, которая чаще всего использовалась для приёма демонстраций верности мухоморовчан своим избранникам. Среди обитателей Мухоморов это сооружение почему-то получило название «отстойник».

К тому моменту, когда Кордак и Борке появились на площади, отстойник ещё пустовал. Площадь перед больницей была заполнена мухоморовчанами, истомившимися в ожидании начала торжеств. Впереди ближе к отстойнику за толпой неорганизованных зрителей можно было разглядеть яркие наряды фольклорных коллективов. Кое-кто уже от нетерпения пускался в пляс, но резкие окрики в мегафон остужали их неуместный пыл. Ещё дальше различались нестройные ряды больных с испуганными лицами. Их новенькие, выданные к открытию новой больницы халаты и пижамы мало соответствовали холодному октябрьскому вечеру. Но ещё тяжелее давалась больным длительная разлука с туалетом. Поэтому время от времени в шеренгах больных мелькала медсестра с уткой.

Наконец из-за поворота показался кортеж автомобилей. Без суеты, давая всем желающим себя рассмотреть, колонна шикарных машин проследовала мимо полуразрушенной церкви и по соседней улице свернула в больничный двор. Впереди за рулём большого серебристого внедорожника ехал лично мэр города Анатолий Фомич Сайкин. Справа от него сидел, без преувеличения сказать, его правая рука – Арнольд Георгиевич Штык, человек тихий, незаметный, но строгий и незаменимый в любом деле. На заднем сиденье располагалась верная супруга мэра Зинаида Кузьминична Сайкина.

Хотя от трибуны до личного кабинета господина Сайкина в администрации было не более пяти минут пешего хода, он предпочёл автопробег. У границ своих владений Анатолий Фомич лично встретил весьма уважаемого гостя – губернатора Игоря Дмитриевича Кулагина. Внедорожник губернатора, как и сам его хозяин, был много старше, опытнее, и оба они смотрели на мир хмуро из-под груза прошедших лет. Управлял машиной губернатора его личный водитель, а по совместительству и телохранитель, Николай. Водителей-телохранителей у Кулагина было несколько, сколько точно – не знал никто. Но всех их, независимо от имени и отчества, он называл Николай.

Завершал процессию микроавтобус, в котором гордо восседала группа руководителей новой больницы. Их лица выражали решимость излечить любого, кто обнаружит даже малейшие признаки нездоровья. Возглавлял группу главврач новой больницы Андрей Ерофеевич Кокошин, человек одинокий, умеренно замкнутый и неумеренно пьющий. Андрей Ерофеевич принимал самое активное участие в строительстве новой больницы, кроме того времени, когда отсыпался после вчерашнего. То есть большую часть времени стройка велась без него. Управлял микроавтобусом человек, который был главным подрядчиком строительства больницы, близким знакомым мэра и которого все в городе, включая мэра, звали коротким именем Грек.