Олигарх

Приведя в чувство всех побитых (слава богу, никого не покалечил, и ничего им не сломал), мы потом еще часа полтора или два сидели у тренера в закутке, гордо именуемом «тренерской». Разговаривали обо всем на свете. Тренер спрашивал, мы отвечали – что могли отвечали, само собой – без особых подробностей. Все видели Шелепина и Семичастного по телевизору, все видели рядом с ними меня и американского президента, так что вопросов было выше крыши. В общем – пили чай, болтали, а когда настало время уходить – очень тепло попрощались. Хороший человек Виктор, советский человек. И очень хочется, чтобы он так и остался советским человеком. Люди его возраста в начале девяностых, когда совершился развал государства, в первую очередь попали под каток наступающего агрессивного капитализма. Нищета, безнадега…никакого выхода. Спортсмены продавали свои медали и спивались. Или уходили в криминал, тренируя всевозможные «бригады», иногда становясь самыми настоящими «крестными отцами». Я не хочу такой судьбы Виктору, и надеюсь – сделал все, чтобы этого не случилось.

А наутро мы вылетели в Москву. АН-24 завывал как бомбардировщик, заглушая голоса, да и разговаривать не хотелось. Я вспоминал прошедшую поездку, и почему-то в душе у меня было пустынно, как в казахской степи. Ну вот посмотрел я на мать, на деда, даже на себя самого – шпингалета. И что? Легче мне стало? Что я вообще хотел получить от этой встречи? Ждал, что мама кинется мне в объятия – «Сынок!»?!

Глупо, точно. А почему-то все-таки досадно. Не моя это мама, а того, маленького Мишки, у которого наверное теперь будет совсем другая судьба. Никакого тебе Афгана, никаких чеченских войн. Кем он вырастет? Чем будет заниматься? Я не знаю. Надеюсь, все у него будет хорошо. А я попробую ему помочь. Стану следить за его жизнью и помогать – деньгами, связями – чем смогу. А там уж – что получится, то и получится.

А МОЮ маму я никогда больше не увижу. Кроме как на фотографии. Или на овале памятника. И от этого мне очень и очень горько.

- Ну как тебе тут? – Лена довольно улыбнулась, и сделала фото. Настя вздохнула, и недовольно помотала головой:

- Честно тебе сказать?

- Честно! – еще шире расплылась в улыбке Лена.

- Грязно, и слишком много черных – пожала плечами Настя.

- Ты нацистка! – хихикнула Лена – Ты не любишь черных!

- Я не люблю черных? – деланно удивилась Настя, и тут же заключила – Я не люблю расизм и негров. А если серьезно…да, я не люблю черных. От них постоянно исходит опасность. А моя работа – тебя от этой опасности оградить. Ты же таскаешься по таким местам, где тебя легко могут прихватить! И мне придется сильно постараться, чтобы тебя отбить. А мне это надо?

- То есть ты готова только лишь сидеть на месте, толстеть, наедать задницу и ничего не делать за свою зарплату? – горестно подытожила Лена.

- Да, именно так! – довольно кивнула Настя – Наедать задницу и ничего не делать. За мою – между прочим, и не такую уж великую! – зарплату.

- Триста тысяч в месяц – невеликая? – возмутилась Лена – Да еще и премии, обеспечение одеждой, обувью, питанием и проживанием! И не стыдно?!

- Не-а – ухмыльнулась Настя – Вот совершенно не стыдно! Ты меня втравишь…как там у вас в тусовке это называется? А! В блудняк. И мне прострелят башку. Или чего хуже – толстую задницу, наеденную на ваших буржуйских харчах, и не понадобится мне эта зарплата. Так что давай-ка отсюда валить – вон, уже к нам подтягивается «черный брат».

Она заговорила по-французски, обращаясь к черному как ночь молодому чернокожему с со связкой «золотых» колец на проволоке:

- Чего тебе надо?

- Эй…сестренки! Купите кольца! Золотые! Точно, стопроцентно золотые! Дешево! Всего по двести ойро отдам!

- Пошел в жопу – ласково ответила Настя, и подхватила руку недоумевающей Лены, которая по-французски не в зуб ногой.

- Ты чо, сука, как со мной разговариваешь, белая сука?! – негр вихлялся и махал руками еще энергичнее чем в самом начале разговора, а еще – вопил так, что наверное его было слышно на самой верхушке Эйфелевой башни, у подножия которой они с Леной сейчас бродили. Через несколько секунд стало совершенно ясно – чего он так раскричался. Будто из воздуха материализовались еще трое чернокожих – толстогубых, будто вымазанных ваксой. Они лоснились и блестели, как начищенные сапоги, и пахло от них мускусом, чем-то звериным. Говорят, что это животное начало в чернокожих стало нравится некоторым рафинированным европейским дамочкам, считающим, что чернокожие парни априори неутомимые любовники. Дамочек возбуждает и этот звериный запах, и грубость любовников, и мысль о том, что те, такие правильные, такие добропорядочные вдруг окунаются в самую что ни на есть помойку, отдаваясь «полулюдям», «полузверям». И наслаждаются своим падением, прикосновением к запретному плоду.

Настя никогда не была такой женщиной, более того, после работы нелегалкой за рубежом она испытывала стойкую неприязнь к чернокожим, хотя никогда бы этого не высказала прилюдно. И это притом, что ее воспитали в духе интернационализма, воспитали на книжках вроде «Хижины дяди Тома» и про негритенка Максимку! Но жизнь показала, что все очень даже непросто. И что этим вот толстогубым парням доверять нужно в последнюю очередь. Уж очень они не любят белых. И вообще – никого не любят кроме себя, таких красивых, сильных, крутых – пока не надавали по заднице. Расизм? Наверное, да. Но вот посмотришь на этих парней, которые вьются вокруг Эйфелевой башни и пытаются что-то впарить туристам, а при возможности – их еще ограбить, избить – и сразу делаешься немного расистом.