Психотомия

То, что на относительно ровном поле нашего социума, встречаются «бугорки», возвышенности, и колоссы, уходящие в облака, торчащие из этого ровного поля, словно скалы, и называемые Гениями, – есть продукт нарушения. И в большинстве своём, они, Гении, далеки от моральных устоев. Для них, они дурно пахнут, в силу старости, ветхости и изжитости. Но кто, скажите на милость, вменит им самим, как личностям, это нарушение, это отношение к «историческим гробам», как преступление? У них иная природа чувств и мыслей, иная природа воззрений и оценок – иная судьба! Они не подпадают под общий план, и не соответствуют общим лекалам человеческого планктона. Они вне социальных паритетов, и не несут ответственности за свои действия перед этим «планктоном». И то, что Гении, как правило, не несут и моральной ответственности, так же очевидно, достаточно проанализировать некоторые жизни таковых. И кто способен им указать на счастье, коим упивается большинство? У них своё счастье, отличное от счастья этого большинства, и они готовы следовать только ему. Пусть оно, словно кровь с молоком, словно лёд и пламя – но оно их счастье, и они дорожат им, не взирая ни на что.

Но способны ли эти «Великие отшельники» научить жить людей? Вопрос – непраздный. Ибо это как раз то, к чему расположены, и на что надеются многие обывательские головы. Они полагают, что именно здесь можно почерпнуть опыт, и найти те направления, и те установки, которые должны привести их к пенатам настоящего счастья, и дать им то, о чём они без конца думают, и о чём мечтают. Но им не найти здесь того «философского камня», что превратит их плевела в зёрна, а патоку в золото. Не имеющий в своём доме печь, может согреться только подпрыгиванием и отжиманием от пола. Человек может получить только то, что уже имеет. Всё привнесённое – чуждо, и не имеет того повсеместного зерна, что непременно должно всходить на всякой почве. Здесь привитая к древу чуждая веточка, никогда не даст плоды.

Счастье обывателя, счастье морального человека, и счастье гения – живут на разных островах. И переплыть океан, разделяющий их, конечно можно, но жизнь одного, на острове другого, будет – каторгой.

Смотреть пристально в собственное сердце, найти там всё, что действительно тебе нужно, чего ты на самом деле хочешь, – самая нелёгкая из всех задача, ставящихся человеком пред собой. Она потребует каждодневной продолжительной работы. Но это того стоит.

Антропогенность всего мироздания

Что нас убеждает в том, что мир сам по себе существует, и имеет свою волю?

Что нас убеждает, что жизнь нам дана кем-то, и кем-то забирается?

В чём тайна доминанты жизни и мира над нами, над нашим бытием, и нашим существом?

Наша неумолимая, не разрушаемая ничем убеждённость, что внешний мир существует, причём существует он именно в том виде, каком представляется нам, что мы живём в выстроенном кем-то доме, и наши возможности ограниченны лишь обустройством его, для своего комфортного бытия, обеспечивается только нашей верой. И все доказательства, все возможные причины, соответствия и эмпирический воззрения на этот счёт, какими бы научными они не были, и каких аспектах не продуцировались, не отходят и на йоту от веры, и её бесконечной градационной пантемиды. Природа настолько мудра, что оставляя в нашем распоряжении лишь глупость, тем самым заставляет нас жить, и даже радоваться этой жизни, несмотря на то, что никогда не открывает для нас своих дверей, и не позволяет увидеть её истинную суть. И мы, перманентно наделяя её своими свойствами и качествами, придаём ей произвол и волю, именно в том виде, каким по собственной глупости, обладаем сами.

Генетика общего «макрокинеза» нашего мироздания такова, что всё и вся в нём, – циклично. И при всей банальности и избитости этой мысли, это было и остаётся главной пантемидой нашего мироздания, для которой нет исключений. Зима, предвосхищает лето, лето – зиму. День предвосхищает ночь, ночь – день, голод – сытость, сон предвосхищает бодрствование, и так далее…. И в этом свете, свете взгляда на наш мир, мир ухода и возвращения, как на непреодолимую константу всего сущего, всего принадлежащего этому миру, – совершенно невероятно, чтобы человек, умерев, не родился бы снова. Ибо наша действительность, как бытие вечного возвращения, не оставляет для этого, никаких шансов. Мы дети этой действительности, – дети «Вечного возвращения», дети цикличного бытия, и наша генетика, даже самых дальних перспектив, не может выходить за пределы существующей пантемиды её общего «макрокинеза».

Другое дело «Вечность забвения», в которой нет ни времени, ни пространства, нет никакого движения, и она пребывает в своей генетической пантемидности, навеки вечном, в своём облике абсолютного ноля, – облике пустоты беспространственности и безвременности. Она – суть ничто для нас. Нам не дано познать её, не дано ни почувствовать, ни осмыслить, – здесь мы можем лишь предполагать. Но и «Вечности забвения» не известна наша «Вечность», – «Вечность ухода и возвращения», Вечность безостановочного движения, где благодаря этому движению, рождаются и существуют время и пространство. И «Дети Вечности забвения», (если предположить, что такие существуют), так же не в состоянии увидеть, осмыслить и понять нашу «Вечность возвращения», а значит и нас, как «детей» этой вечности. Ибо для неё – мы так же не существуем, как она для нас. Есть миры, которым никогда не дано встретится. И они есть в рамках даже нашей действительности, где их встреча невозможна в силу слишком больших расстояний космоса. Но два разных космоса, космоса забвения безвременности и беспространственности, и космоса действительности, не могут никогда встретиться, в силу их генетических корней бытия, и небытия. Это зеркала, развёрнутые в разные стороны, им никогда не создать общей бесконечной балюстрады, что создают развёрнутые друг к другу зеркала.

Человек всегда чувствует, что за приделами его жизни, за границами чувствуемого и осмысливаемого им мироздания, есть нечто, что «скрыто за пеленою майи», нечто недоступное его пониманию, но всё же существующее, и даже определяющее всю палитру и всю произвольную картину эмпирики его мироздания. Там, за пределами, – должно быть что-то! Иначе и быть не может! И это происходит от того, что уходящие за горизонт мысли, устремляющиеся за пределы векторы человеческого интуитивного разумения, попадая в области непроглядной тьмы, где хаос и отсутствие всякого порядка, приводят его к пенатам исступления, и он не в состоянии уже перешагнуть, ступить в эти безвременные и беспространственные поля, и чувствуя, что здесь, на краю Вселенной, его может свести с ума даже мелкая, незначительная деталь, что любое случайное прикосновение, к проваливающейся в пропасть чужеродной действительности, может зацепить его и утащить на дно этой преисподней, он отрынивает от этого края, и получив инъекцию запределья, с головой окунается в противоположные поля, где обыденность и сказочный уют, где всё покрыто «золотыми чешуйками иллюзии». Такова бывает его встреча с истиной. Психология этого процесса такова, что её не в состоянии, не то чтобы объяснить, но даже понять психолог обыденности. Ибо он – ремесленник, и, по сути, делает то же самое, что делает гончар на своём круге. А именно то, что будет востребовано обывателями, что будет продано на общем рынке, и поток клиентов не иссякнет, обрекая его на голодную смерть. Психологи вообще мало задумываются об истине, и вообще о чём-то по-настоящему глубоком. Поверхность – их стезя, бытовая обыденность, – их профиль, обман – их хлеб, слаженность и красота слова, увлекающая и удовлетворяющая большинство слухов, – их ремесло. Они способны вытащить глину, и вылепить из всякой души, «гармоничный горшок», вставив затем его обратно. И их мало заботит, что этот «горшок», скорее всего не приживётся в теле. Что, скорее всего, рано или поздно, тело воспалится от чужеродного внедрения, и человек сойдёт с ума от боли и разочарования, от нигилизма в его самой гипертрофированной форме, как следствия этого отторжения. Но обыватели так же мало задумываются об этом. Они никогда не пойдут к посредственному хирургу, но с лёгкостью посетят бездарного психолога, не придавая значения, и не опасаясь ошибок здесь. А между тем, ошибки психолога нисколько не безопаснее, а в отдельных случаях и опаснее, чем ошибки хирурга.