Действительность. Том 1

так и проблема отношения «живого» и «неживого», есть лишь

вопрос отношения и оценки формы собственных порядков нашего ноумена,

к относительному хаосу, к отличным порядкам феноменальной природы

этой действительной реальности. Вопрос лишь соотношения, идентификации и

классификации. Ибо, для нашего трансцендентного воззрения, всякое тело мира,

всякий объект нашего познания, к какому порядку мы бы его не относили,

имеет свою собственную внутреннюю организацию, со своими алгоритмами бытия,

со своей концепцией вездесущей и повсеместной жизненности.

Организацию, лишь обозначаемую ноуменом и относящуюся им к тому,

или иному лагерю, контексту мироздания, к тому или иному пантеону, на основе

собственного созерцательного дуализма…»

Парадокс «живого» и «неживого»

Обзор

Каким образом могла прийти в голову мысль о проблеме «живого» и «неживого», как о чём-то глубоко субъективном? Как? На каком этапе моего вглядывания в мир, могла зародиться эта глубоко подсознательная, и в сути своей неестественная концепция? Концепция, идущая вразрез общепринятым и даже моим собственным воззрениям. Формируясь в моём подсознании, и в какой-то момент наконец созрев, возник пошлый вопрос: а собственно, что такое «живое» и чем оно в своей глубинной сакральной сущности отличается от «неживого»? Что есть «жизнь», и что есть «не жизнь» в физическом, метафизическом и трансцендентальном осмыслении? На чём собственно базируются все наши воззрения и оценки в этом поле, и как на самом деле должны осознаваться границы и сами поля в этой сфере осмысления нашей действительности. Нет ли здесь скрытых монолитных заблуждений, переворачиваний истин и вынужденных дорог, на которых выстраивается здание нашего воззрения, и по которым следует наше мышление?

И этот вопрос как-то сам собою захватил всё моё воображение и стал на какое-то время краеугольным камнем всего моего миросозерцания. На самом деле при всей кажущейся банальности и избитости этой парадигмы, при поворачивании линз умозрения, и смене угла даже на малую толику, она становится антропоморфно критической, сугубо человеческой и глубоко проблемной. Ибо вскрывает потаённые, а точнее лежащие на поверхности, но не замечаемые нами метаморфозы. Метаморфозы, к которым мы настолько привыкли, что они превратились в нашем сознании в некую обыденную неоспоримую истину, и даже в пошлость не вызывающую никакого интереса.

Кто теперь к примеру, обращает внимание на некогда приводящие в исступление и восторг ранние продукты научно-технического прогресса? Тем более, мало интереса вызывают всякого рода антиномии природных архаизмов, имеющих глобальное значение в осмыслении нашей собственной природы. И в силу уверенности нашего разума в изрытости и просеянности этой древней почвы, мы стали не способны даже на самые поверхностные вопросы в этом ключе. Эта тема перестала быть проблемой. Наше воззрение относительно мира и природы, спаялось и слилось в монолитный конгломерат, твёрдый и незыблемый, – в «статую», на которую уже никто не обращает своего внимания, и потому несомненную и даже абсолютно истинную. Конечно, я отдаю себе отчёт в том, что, ставя так вопрос, я рискую прослыть простым безумцем. Но кто не рисковал на пути к более холодной истине, чем та, в которой все мы привыкли плавать и которой привыкли удовлетворяться.

Мы относимся к противопоставлению «живого» и «неживого», как к некоему устоявшемуся порядку, как к само-собой разумеющемуся абсолютному положению, как к непререкаемой истине божественного проведения, лишь указывающей нам своим перстом, куда нам следует идти, в какую сторону смотреть и мыслить. Мы не утруждаем себя копанием там, где, как нам кажется, не осталось ничего стоящего, – ничего, что могло бы заинтересовать наш пытливый разум. Зачем, кому нужно проникновение в суть древних, давно разрешённых вопросов? Мы спрашиваем себя; Какой в этом смысл? Здесь нет пищи для разумения, здесь всё уже давно съедено, переварено и дефецированно, – всё рассмотрено и разложено по полкам и банкам научной кунсткамеры. Какой смысл изучать и рассматривать то, что давным-давно приведено в порядок, поставлено в ряды, что и так уже достаточно лаконично просто и закончено ясно?

Мы привыкли к действительности окружающей нас, мы вытоптали хреоды собственного мышления относительно бытия, и выложили мозаику алгоритмов разумения и осмысления относительно реальной действительности, и следуем этими дорогами и алгоритмами, как единственно возможными и единственно истинными. Нам даже в голову не приходит ставить подобные вопросы. Но если попробовать отбросить условности и догматические привычки общего, и собственного индивидуального разумения, и попробовать взглянуть в мир с несколько иного угла зрения, если попытаться посмотреть на него не устоявшимся затвердевшим взглядом, но взглядом ребёнка, взглядом только что вошедшего в незнакомый дом путника, взглядом по-настоящему стороннего наблюдателя, не заинтересованного в продолжении выложенной однажды выверенной и закатанной в железобетон дороги, если, так сказать, вскрыть и заглянуть внутрь, попробовать на вкус эту древнюю и уже «распухшую консерву», то откроется иная, совершенно непривычная картина. Мир оголит свою сокровенную суть, и даже скорее всего, – перевернётся.

Вполне естественно то, что от всего этого отдаёт не столько безумием, сколько наивностью и неким неудержимым, идущим в разнос полётом фантазии. Ведь при всей холодности и серьёзности поставленного вопроса, в нём латентно укрыта великая страсть мышления, архаическая радость его удовлетворения, нарушающего собственные пределы и ломающего самые устоявшиеся стереотипы. Здесь, в сакральной глубине, скрыта та имманентная гордость разума, позволяющая ему, удовлетворятся великим чувством открывателя, разрушителя и победителя. Чувством, так естественно присущим ребёнку, с его неотягощенным моральными и социальными догмами и стереотипами, созерцанием.

Но это не эпатаж, не показное кривляние мелкой души, стремящейся лишь к непредсказуемости и противоречию ради самого противоречия. Не простое и пошлое упрямство инфантильного сердечка, которое лишь из своей вредности и ни на чём не основанного апломба, стремится разрушать ценности, не имея на то ни оснований, ни глубины собственного взгляда, ни трепета перед истинно ценными противоположными вещами. Имеющего лишь гордость тщеславия и глупую надменность, и пытающегося сформировать не собственное воззрение, но лишь собственное и общественное представление о себе самом. Нет, ничего подобного. При всей кажущейся эпатажности и апломбости, во всём этом нет ни доли узколобого инфантилизма и стремления к скоропалительной обособленности недалёкого томящегося тщеславием, духа.

И пусть этот вопрос зародился во мне именно в самых ранних годах, но расцвёл и укрепился в достаточно зрелых. Да, его первые ростки появились тогда, когда для разума наивного ребёнка всё вокруг такое яркое, первобытное и отчаянно радостное, такое сверх живое, сверхиллюзорное, и в то же время сверх реальное. Когда в силу постоянной наполняемости души впечатлениями, кажется, что время течёт крайне медленно, и потому замечается каждая мелочь, каждая деталь мироздания. И каждая эта деталь превращается в нечто эксплицитно-конкретное, нечто важное и действительно-достойное. Эти детали, которые наш разум с годами научается упускать, игнорировать как ненужный материал, смешивая ценнейшие камешки с бренной целенаправленностью, и превращая всё и вся в раствор для заливки в нужные формы. Для разума ребёнка эти детали ещё составляют важность, и яркими пятнами украшают всю палитру его бытия. И детский разум, без всяких напряжений и сомнений, спокойным не обремененным опытом взором вглядывается во всё текущее мимо него, и в нём самом. Когда его память запечатлевает очень многое, и в самых ярких и разнообразных тонах, когда его взгляд замечает все нюансы и оттенки, всё то, что не доступно опытному воззрению, с его мешками целесообразности под глазами.