Другие люди

При монтаже «козлового» крана в порту сорвался молодой рабочий, упал неудачно, на стоявшую внизу вагонетку, и крепко разбился, со множественными переломами. Серафима Прокофьевна рассказывала Алдымову с горьким состраданием о том, как перепуганные мужики потащили покалеченного на руках, вместо того, чтобы положить на жесткие носилки…

– Ты знаешь, – как-то поспешно, заговорил Алдымов, тревожно взглянув на Серафиму Прокофьевну, словно хотел ее предупредить о чем-то важном и боялся упустить время. – Есть профессии, где человек ни в коем случае не должен терять чувство страха. Страх, именно страх, не трусость, а сознание опасности вещь совершенно необходимая. Парень-то молодой?

– Двадцать четыре.

– Вот видишь. – Алдымов помолчал. – Страх очень нужное, сторожевое чувство. Я это стал понимать только теперь, когда мы вместе…

Серафима Прокофьевна подняла на него глаза, и он понял, что продолжать не надо. Она подошла к нему, обняла, счастливо улыбнулась и твердо произнесла:

– И мне… страшно…

– Оказывается, глупые, на первый взгляд, слова, «страшно хорошо», не так уж и глупы, – тихо сказал Алдымов, словно боялся, что их кто-то услышит, услышит их тайну.

6. И все-таки обидели

«Мурманск, так Мурманск», – рассуждал Иван Михайлович, пуская дымные колечки в купе мягкого вагона «Полярной стрелы», мчавшей его к новому месту службы.

Да, мчавшей, а давно ли еще двухосные теплушки, набитые колонистами, подрядившимися на строительство порта, флота, новых заводов и городов, по четыре семьи на «коробку», тащились от Ленинграда до Мурманска по три и четыре дня. Пассажирам после Петрозаводска случалось выходить и своими силами поправлять хлипкие пути, на скорую руку уложенные чрез болота и хляби в горячке Империалистической войны на дистанции от Петрозаводска до Романова-на-Мурмане. Полтора года строили, да пятнадцать лет до ума доводили. И только семь лет назад, в 1930 году, по путям, твердо вросшим в холодную каменистую землю, полетела, выпущенная из Ленинграда в Мурманск, «Полярная стрела», заполненная геологами, ботаниками, ихтиологами, землеустроителями, инженерами всякого звания, топографами и моряками, как торговыми, так и военными. Летел вместе со всеми и младший лейтенант Михайлов в полной военной форме по случаю нового назначения.

Как и все нормальные люди, на пороге нового этапа жизни Иван Михайлович предавался воспоминаниям, к чему располагало двухместное купе международного вагона цвета «берлинская лазурь» с накладными, золотом горящими бронзовыми буквами «Полярная стрела» над окнами с хрустальными стеклами. Окна были обрамлены тяжелыми бордовыми занавесками с бомбошками, а коридор выстлан кабинетной ковровой дорожкой.

…Да, что и вспоминать, работа по «объединенному троцкистско-зиновьевскому центру» была адова, но на другую и не ориентировали, и никто не спрашивал, спал ты или не спал, ел ты или не ел, домой забегали только белье переменить… Сначала, когда прошла команда, принести из дома подушки, улыбались, решили, что шутка. А когда пришлось спать по три-четыре часа в сутки, подушки очень кстати пришлись… Орден дали. С одной стороны. А с другой, его «Красная Звезда» у многих товарищей по оружию вызвала почти не скрываемую зависть, так что обойденные высокими наградами только покачивали головами, а ведь и сами признавали упорство Ивана Михайловича в достижении цели.

Ростом был Иван Михайлович, как говорится, в два топорища, от силы в три. Но Иван Михайлович умел работать с подследственным до тех пор, пока тот не изъявлял добровольного желания дать признательные показания. А глаза были у Ивана Михайловича синие-синие, как петлицы на гимнастерке, как околыш на фуражке, как высокое летнее небо, прямо васильковые, а белесые ровные брови были чуть похожи на перистые облака.

Постановление ЦИК СССР «О награждении т.т. Заковского Л.М., Шапиро-Дайховского Н.Е., Коркина П.А., Карамышева П. В. и других» за подписью Калинина и Акулова было опубликовано в «Правде». Были в списке и награжденные орденом «Красной Звезды»: Райман, Болотин, Мигберт, Альтшулер, Шитев и Голубев. Когда Иван Михайлович развернул газету, глазам своим не поверил, ему же сказали, уже поздравили… Кто поздравил? Сам Коркин, Петр Андреевич, удостоенный высшего ордена. Врагу не пожелаешь пережить такие минуты, а здесь целых три часа понадобилось, пока все не прояснилось. В Постановлении, подписанном Калининым и Акуловым, Михайлов был, а из-за какой-то технической оплошности в публикацию не попал. Технические оплошности тоже люди совершают. А все зависть, хоть так человеку праздник подпортить. Попробовали бы они Коркина или Раймана пропустить!.. А Михайлова можно… Все понимают, одно дело, когда твое имя в «Правде» на всю страну гремит, и совсем другое, когда пригласят хотя бы и в Смольный, руку пожмут и коробочку вручат. Большущая разница! Правда, когда в Смольном вручали орден, на две головы, а может больше, возвышавшийся над орденоносцем секретарь обкома Кузнецов, протягивая красную коробочку и пожимая натруженную руку, улыбнулся своей чудесной улыбкой и сказал: «Мала птичка, да, видать, коготок остер!» Придет время, и не только повидать вблизи, но и почувствовать остроту этих «коготков» доведется пережившему вместе с городом блокаду, поднявшемуся до Секретарей ЦК т. Кузнецову.

…Хорошо было на душе у Ивана Михайловича. Так чувствует себя выпускник, если не академии, то, по крайней мере, высшей школы. Выпускник успешный, получивший награду, хорошее назначение и никаких каверз от жизни не ожидающий. Мурманский край при здравом рассуждении место благодатное. С одной стороны, место каторжное, куда везли и везли спецпереселенцев, но, с другой стороны, считай, и Ленинград под боком, и Москва не за горами. Не то что Сибирь, даже не Урал. От этих мыслей в лице Ивана Михайловича появлялось что-то молодое, свежее, почти счастливое.

Не каждому молодому побегу суждено стать полновесным деревом. Не каждому молодому оперуполномоченному, фельдъегерю, сержанту или младшему лейтенанту суждено стать комиссаром госбезопасности. И если в природе большие деревья живут дольше, чем бойкая поросль, то в госбезопасности не как в природе, а наоборот, у комиссаров большого ранга шансов уцелеть тем меньше, чем выше звание. Вот такой парадокс. И все равно, большинство сотрудников, ну, прямо как рыба на нерест, стремятся все выше, вверх, выше, а потом, лишенные сил, летят вниз, подхваченные сокрушительным течением, и не каждому удается достичь спасительного пенсионного плёса. Карьеры на поприще госбезопасности складывались подчас так стремительно, что и времени не было подумать, куда это их занесло и откуда это их низвергли столь неожиданно, обидно и болезненно.

Что и говорить, это особое воинство, где усердие заменяет многие знания и умелости, где беспощадная твердость в борьбе с врагами, как правило, безоружными, заменяют ратную дерзость и молодое удальство, столь высоко ценимые в других родах оружия.

…И ни одной тяжкой мысли в голове у Ивана Михайловича.

Работа будет, жилье дадут, оклад-жалованье плюс полярная надбавка. Нет, что ни говори, есть в военной службе неизъяснимое достоинство!

Он почувствовал вкус к службе еще в первом приближении к армии, когда ходил в «переменниках». Что в армии самое главное? А самое главное, о себе не надо думать. И одежду дадут, и о том, чтобы был сыт, позаботятся. Исполняй, что скажут, а что не скажут, не исполняй. Надо будет, и заметят и оценят.

А вот если уж совсем приглядеться к тайникам души младшего лейтенанта госбезопасности Ивана Михайловича, конечно, тень тревоги разглядеть все-таки можно. Но какой тревоги? Той, что сродни нашему беспокойству перед верным свиданием, когда воображение рисует радужные картины, а какой-то вечный трус, ну, не трус, пусть осторожный человечек, не дремлющий внутри нас, говорит: а вдруг не придет, а вдруг что-то помешает, и все такое… Но тревога эта лишь аранжирует мелодию счастья, которая звенит временами у нас в душе почти беспричинно.