Страница 26 из 35
Возможностей выбора политической стратегии у Клеменса было немного: «Социальные вопросы отодвигались на второй план, все внимание было направлено на сохранение того ядра, которое после неудачных походов оставалось еще Австрийской империей»[172]. Многие авторы, и прежде всего Г. фон Србик, склонны свести к этому всю политическую стратегию Меттерниха с 1809 по 1813 г. На практике все обстояло сложнее. Бесспорно, подобный расчет занимал видное место в планах нового канцлера. Вместе с тем он был сторонником тактического сотрудничества с наполеоновской Францией, и сотрудничество это зашло так далеко, что грань между стратегией и тактикой оказалась размытой.
Символично, что Меттерних затеял перестройку интерьера и организационной структуры госканцелярии по образцу своего знаменитого родича. За этой внешней стороной дела нетрудно разглядеть черты, напоминающие курс Кауница с его ориентацией на альянс с Францией. «Нашей безопасности, – писал Меттерних Францу еще до вступления в должность, – мы должны теперь искать только в сближении с достигшей триумфа французской системой». Конечно, были и сомнения в связи с тем, насколько органично удастся вписаться во французскую систему. Перспективной ему казалась такая линия: «С первого же дня мира мы должны ограничить нашу систему исключительно лавированием, уступчивостью, лестью. Так мы сможем продлить наше существование до дня всеобщего распада»[173].
Для него не было сомнений в том, что наполеоновская империя на европейском континенте уже перешла пределы возможного. «Моя совесть, – писал он в автобиографической записке, – указала мне направление, которому я должен был следовать, чтобы не становиться на пути естественного развития и получить для Австрии шансы, которые могла дать первая из всех сил, сила вещей…»[174]. Тем самым Меттерних хотел бы создать впечатление, что он повиновался всего лишь «силе вещей» (одно из любимых выражений Клеменса), ожидая благоприятного момента, чтобы выступить в качестве спасителя своей страны. Меттерниху импонировало представление о нем как хитроумном и тонком политике, сумевшем искусно переиграть в многолетней затяжной борьбе грозного корсиканца. Это придавало образу австрийского канцлера нечто демоническое, мефистофелевское, но в то же время служило и индульгенцией: ведь все, даже весьма неприглядные его поступки получали оправдание в «великой цели», которой были подчинены все его помыслы и деяния.
Между тем если канцлер и был в чем-то последователен, то в своей непоследовательности, постоянных колебаниях, которые и прежде сопутствовали его дипломатической практике. Но тогда он был хотя и не пешкой, но все же легкой фигурой на дипломатической шахматной доске. Теперь же он, можно сказать, вышел в ферзи, его возможности в определении стратегии неизмеримо возросли; и его колебания вызывали изрядные волны в политической жизни Европы.
Историкам известны слова кардинала Мазарини: «Когда полагают, что австрийскому дому пришел конец, он всегда извлекает из кармана какое-нибудь чудо». Такими чудесами обычно являлись «австрийские браки», посредством которых Габсбурги опутали всю Европу. Чадолюбивый австрийский дом не испытывал недостатка в эрцгерцогах и эрцгерцогинях. «Пока другие воюют, ты, счастливая Австрия, заключай браки», – гласила старинная поговорка. При совсем невоинственном Франце Австрия довоевалась до того, что возникла самая настоятельная потребность в очередном чуде, и в роли кудесника намеревался выступить сам канцлер.
II
По мысли Меттерниха, очередным чудом должен был стать австрийский брак Наполеона. Идея не была оригинальной, и Меттерних не мог бы здесь претендовать на приоритет, но его ведущая роль в ее реализации неоспорима. Потом, после падения Наполеона, он пытался откреститься от ставшей сомнительной чести главного творца брака, который вызвал у современников ассоциации со знаменитой легендой о чудовище Минотавре, в жертву которому приносили красивых девушек. В изложении самого Клеменса история брака выглядит крайне запутанной; навязывается мысль, что инициатива исходила от французов. Разбитой же Австрии ничего не оставалось, как поступиться эрцгерцогиней для спасения страны.
На самом же деле дочь императора была козырной картой Меттерниха в его сложной дипломатической игре. Разыгрывая ее, он рассчитывал достичь сразу нескольких целей – и тактических, и стратегических. Сам по себе династический союз выходил за рамки краткосрочных, сиюминутных расчетов. Эрцгерцогиня оказывалась фактором в системе европейского эквилибра. Брак Наполеона с ней не только создавал предпосылки для австро-французского альянса, но и блокировал кошмарную, на взгляд Меттерниха, перспективу франко-русского союза, возникшую в связи с намерением Наполеона получить в жены российскую великую княжну. Это последнее обстоятельство особенно бросалось в глаза. Прусский дипломат писал своему королю: «Принципиальный мотив, который побудил венский двор на заключение брака между императором Наполеоном и австрийской эрцгерцогиней, – боязнь его брака с русской великой княжной»[175].
Во времена, когда дипломатия еще в значительной мере сохраняла династический характер, матримониальные проблемы приобретали первостепенное политическое значение, брачные союзы становились внешним проявлением союзов политических. То, что в мире простых людей именовалось сводничеством, в мире большой политики было законной частью дипломатии.
Для того чтобы создать династию Бонапартов, Наполеону нужен был наследник. Поскольку его брак с Жозефиной Богарне, в принципе счастливый, оказался бездетным, то встал вопрос о разводе. Слухи о таком повороте дел начали распространяться еще с 1807 г. Причем очень активную роль в этом играла Каролина Мюрат, яростная ненавистница Жозефины и всего клана Богарне. Многие владетельные дома были бы счастливы удостоиться родства с Наполеоном. Некоторые из Бонапартов уже успели породниться со старыми династиями. Однако самому Наполеону нужен был брачный союз не только с древней, но и достаточно могущественной династией, которая после его смерти могла бы служить опорой его наследнику. Поэтому выбор был невелик.
Логическим следствием Тильзита и Эрфурта мог стать российский вариант брака Наполеона. Однако матримониальные намерения императора французов не нашли благоприятного отклика в России, и отнюдь не православие русской великой княжны Анны Павловны, к которой сватался Наполеон, не ее юность были главными препятствиями к породнению Бонапарта с Романовыми. Тесный и долгосрочный союз с Наполеоном не вписывался в политическую стратегию Александра I, да и выскочка-корсиканец был неприемлем в качестве родственника, нельзя было не считаться и с негативным отношением к такому браку в обществе[176].
Но царь не желал раздражать Наполеона немедленным отказом и повел свою игру весьма тонко. Меттерних, всерьез опасавшийся франко-русского союза, с тревогой следил за ходом событий. Очевидно, подходя к царю со своей меркой, он недооценивал кастовый барьер, разделявший российского самодержца, потомка Рюриковичей, и бывшего поручика Бонапарта. Для Клеменса, при всем его снобизме грансеньора, реальная политическая мощь была фактором, перевешивавшим аристократические предубеждения. Кроме того, за годы пребывания в Париже он сумел оценить величие личности Наполеона. Балансу сил Меттерних отдавал предпочтение перед легитимностью. Легитимацией Наполеона в его глазах было удушение им революции, создание могущественной империи. Поэтому он смотрел на императора французов иначе, чем царь, и многие другие представители аристократическо-династической Европы. Это был рационалистический подход в духе реальной политики, сдобренный изрядной долей цинизма.
172
Ibid. S. 97.
173
Ibid. Bd.2. S. 311.
174
Ibid. Bd. 1. S. 97–98.
175
Grunwald C. de. Op. cit. P. 90.
176
См.: Тарле E. В. Наполеон // Соч. T. VII. M., 1959. С. 218–223; Манфред А. 3. Наполеон Бонапарт. М.,1971. С. 591–594.