Истинные ценности

Учебные здания нависали над рекой с высокого каменистого обрыва. За ними уходили вдаль студенческие общежития – беспорядочное нагромождение безобразных домиков, – а еще дальше, за задними воротами, была каменоломня, которую отсюда не разглядеть. Ее соединяли с городом два пешеходных моста и один однополосный автомобильный. Это была дорога к колледжу, которую рекомендовали абитуриентам и их родителям вместо короткой мимо каменоломни и гаража для грузовиков. Лангхорн был хоть и отличным, но не столь известным гуманитарным колледжем, как Суортмор и Хаверфорд, вот они и надеялись, что путь через приличные городские кварталы прибавит ему популярности.

Усевшись на одеяло, мы поедали сандвичи с цыпленком и салат из огурцов и красного лука. Мама выглядела прекрасно, если не считать, что на солнце под ее волосами уже проглядывал голый череп, а вокруг рта залегли глубокие морщины. К месту пикника мы шли по ухабистой тропинке, и она то и дело хваталась за мою руку, но так легко, с такой нежностью, что не возникало впечатления, будто это по необходимости.

Перекусив, я растянулась на одеяле и открыла «Гордость и предубеждение», а мама занялась своей вышивкой: подсолнухи на синем фоне, – потом, когда я задремала, взяла у меня книгу.

Это был прекрасный день: солнце согревало, легкий ветерок, напротив, освежал и шелестел страницами книги.

Разбудил меня теннисный мяч, просвистевший мимо. Тело затекло, потому что я лежала, свернувшись клубком. Сразу почему-то вспомнилось, как мы с Джонатаном летней ночью купались голыми в реке – как раз под этим холмом, – а потом занимались любовью под низко нависавшими ветвями деревьев. Стояла полная луна, и я, достигнув оргазма раньше его – он все еще двигался во мне, его полувздохи-полувсхлипы были единственными звуками, нарушавшими ночную тишину (эти ах-ах-ах), – лежала, глядя на хорошо видные бледно-желтые мячи, разбросанные вокруг: теннисные, перфорированные бейсбольные, даже мячи для гольфа, залетевшие сюда с поля, которое находилось дальше, за кортами.

В этом воспоминании не было ничего возбуждающего: в моих волосах запутались прутики и травинки, о старый узловатый корень я поцарапала бедро, – а когда сказала Джо про мячи, он надулся и обвинил меня в сексуальной холодности. И вот сейчас, вспоминая тот случай, я почувствовала себя очень одинокой. Глядя на тот берег реки, я прикидывала, где сейчас может находиться отец, и знала: если спросить об этом маму, она ответит безошибочно, поскольку выучила его расписание, как обычно в начале семестра.

Именно мама и нарушила тишину, заговорив об отце. Устремив за реку, как и я, отсутствующий взгляд, она заметила:

– Знаешь, я как раз читала именно эту книгу, когда познакомилась с твоим отцом. Помню, она меня и восхищала, и раздражала немного, потому что там использовался тот же дешевый трюк, что и в жизни: когда одна сестра милая, добрая и домашняя, играет вторую скрипку при второй – умной и дерзкой. Джейн и Элизабет. Я помню их до сих пор. Мне казалось несправедливым, что при такой хорошей Джейн все тем не менее восхищались Элизабет.

– Могу предположить, что на ней отыгралась сама Остен: писательница была из тех, кому известно, что в обществе приветствуют как раз милых и послушных, а не таких, как Элизабет, которые что думают, то и говорят.

– Однако Джейн Остен следовало бы хорошо подумать, прежде чем призывать женщин совершать выбор между.

– Полагаешь, она действительно призывает к выбору?

– Да. И в другой книге тоже. – Она устремила взгляд на другой берег и через минуту сказала: – «Маленькие женщины». Одна сестра была писательницей, а у второй были дети.

– Джо и Мег, – сказала я.

– Все то же самое, – сказала Кейт. – Писательницы, как никто, должны понимать, что не следует классифицировать женщин, загонять в рамки: вот тут умные, а вот тут – милые. В колледже женщины-профессора занимаются тем же на факультетских чаепитиях и прочих мероприятиях. «Ах, вы занимаетесь домом – уж-жасно интер-ресно!»

Мама рассмеялась, а я – нет, но заметила:

– Возможно, Остен просто вывела их в качестве прототипов.

– Нет, они обе достаточно живые: и Джейн, и Элизабет, – только Джейн восхищается Элизабет, а Элизабет – собой.

– Неправда! – возразила я. – Элизабет очень даже восхищается Джейн!

– Это где же? Когда будешь читать, пометь эти места – потом покажешь мне, а когда дойдешь до конца, ответь на вопрос, веришь ли в это до сих пор.

– Ты, кажется, говорила, что уже читала эту книгу.

Она как будто меня не слышала.

– Помню, как я радовалась, что у них у всех такие имена, которые я могу легко произнести. Я тогда только закончила какой-то русский роман: так вот от тех имен точно можно свихнуться. В «Войне и мире», например, были настолько длинные имена, что я их просто перескакивала. Тебя это удивляет?

– Думаю, что ты не единственная.

– Я не про имена, а про то, что читаю русскую классику.

– Нет, не удивляет, – соврала я.

– Когда я была в твоем возрасте… хотя нет, немного раньше, потому что в твоем возрасте у меня уже была ты, когда не работала в химчистке, ходила в библиотеку Колумбийского университета, и читала долгими часами. Почти каждый день родители отпускали меня с десяти до двух, и я уходила туда. Наверное, в глубине души я надеялась, что это заменит мне учебу в колледже. Как-то мне на глаза попался список литературы для филологов-первокурсников, и я прочла все книги из этого списка, хотя позднее твой отец сказал, что от большинства этих книг толку никакого.

– Но ты же не в библиотеке с ним познакомилась?

– Нет, в химчистке. У него был один-единственный пиджак, темно-синий блейзер, вот он его и принес, чтобы вывести большое пятно от томатного соуса из итальянского ресторана на Амстердам-авеню. Моя мать только цокала языком – как всегда, когда клиент приносил что-то с трудом поддающееся чистке. Он еще рассказал забавную историю, как пригласил в ресторан девушку – кажется, дочь его научного руководителя, – а потом к ним присоединился ее отец, который и задел локтем соус, так что залил их обоих. Этот случай вроде бы убил их отношения, а может, это сделала я.

– Должно быть, родители не спускали с тебя глаз.

– Когда он принес пиджак, твоя бабушка только и сказала: «Будет готово во вторник». Ну а я продолжала ходить в библиотеку, пока он меня не узнал, повел в венгерскую кондитерскую пить кофе, а потом – в итальянский ресторан. Тогда волосы у него были черные как смоль. Он был очень красив.

– Он и сейчас красив.

– Да.

Правильные черты отцовского лица лишились плоти в одних местах, провисли в других, и средний возраст поставил в круглые скобки его довольно тонкий рот. Он был мужским эквивалентом привлекательной женщины, о которой говорят: «В молодости она наверняка была красавицей».

– И еще он был невероятно умен, – продолжала мама. – Стоило ему открыть рот, и каждый сразу понимал это. – Она посмотрела на меня и улыбнулась, и в этой улыбке было столько счастья от воспоминаний, что у меня защемило сердце. – В ресторане я перегнулась через стол и сказала: «Из меня выйдет идеальная профессорская жена». Лицо у меня сделалось красное – по крайней мере, так сказал Джордж: рыжие волосы, красное лицо. И тут томатный соус залил весь перед моей розовой водолазки.

– Ты никогда мне не рассказывала.

– А ты и не спрашивала.

– Чертовски остроумный ответ, мама.

– Правда? – просияла она. – Чертовски остроумный?

– Так значит, ты ему сама предложила на тебе жениться?

– Ох, Элли, – сказала мама таким тоном, будто я дитя неразумное. – Он все равно женился бы на мне: я была очень похожа на его мать.

Я вспомнила бабушку и дедушку, у которых в горах в штате Нью-Йорк был летний лагерь. Сейчас-то они оба умерли, но в детстве я приезжала к ним на две недели перед началом школьных занятий, после того как разъезжались по домам дети с Лонг-Айленда, из Манхэттена и Коннектикута – загорелые, в волдырях от комариных укусов. Мне нравилось бродить в тростнике, окружавшем площадку для верховой езды, подбирать стрелы, застрявшие там после уроков стрельбы из лука, и приносить их деду – сильному, спокойному и с такими широкими плечами, что рубашки трещали по швам.