Страница 11 из 12
Как зверь чувствует свой конец, так и человек перед казнью испытывает неизбывную тоску, им овладевает жуткий страх, парализующий волю, мысли путаются, а реальность кажется ему кошмарным сном.
– Здесь вот и здесь расписаться надо, – не меняя интонации, предложил прокурор и добавил, обращаясь к конвоирам, – освободите ему руки.
«Помиловали, – накрыла приговорённого шальная догадка, – иначе зачем весь этот балаган?»
Суетясь и щурясь близоруко («Помиловали! Помиловали!»), 1132-й дрожащими руками принял от прокурора вечное перо и стал, не читая (без очков всё равно ничего не понять), торопливо ставить свою подпись в тех местах, на которые указывал прокурорский палец.
«Господи, неужели чудо? Помиловали!»
Присутствующие, словно заворожённые, стараясь громко не сопеть, внимательно следили за его действиями.
– Ну, и лады, – сказал, проглотив слюну, начальник тюрьмы, после того, как 1132-й выпрямился по стойке «смирно», – теперь три шага назад.
Не успел зэк отступить на нужную дистанцию, а ему уже снова заломили руки, да так, что вокруг потускнело. Знакомый щелчок – и будто полегче задышалось.
Тишина повисла в комнате. Прокурор встал с белым листом в руках и, откашлявшись, начал глухо зачитывать:
– Постановлением Президиума Верховного Совета СССР от пятнадцатого марта одна тысяча девятьсот пятьдесят третьего года Вам отказано в помиловании. Именем Союза Советских Социалистических Республик приговор суда, с этого момента вступивший в законную силу, будет немедленно приведён в исполнение.
У смертника всё поплыло в глазах, во рту стало сухо, он судорожно дёрнул кадыком, проталкивая внутрь шершавую сухоту, и услышал звон, похожий на колокольный.
«Иисусе Христе, Сыне Бога, будь со мной и помоги мне…»
Его опять нагнули к полу и протащили в соседнюю дверь, где всё так же умиротворённо журчала вода – оказалось, она бесконтрольно выбегала из чёрного шланга, с помощью которого, судя по всему, только что освежили цементный пол со сточным отверстием в центре. Чьи-то руки задрали одежду на спине – это врач послушал стетоскопом, как бьётся его сердце и шелестят лёгкие – потом те же руки потрогали пульс, после чего голос Константина Борисовича сказал полушёпотом:
– Можно.
Колокола вызванивали торжественно и величаво – дзинь! дзинь!дзинь!
– Пить, пить, пить, – еле шевеля растрескавшимися губами, просил обречённый, но никто не слышал последней просьбы, потому что колокольный звон ширился, рос, возносился к потолку, откуда неожиданно обрушился набатом, после чего застучали колокола вагонными колёсами, и через мгновение уже ничего не было, лишь в нём самом тихо-тихо зарождался малиновый перезвон, приятно заполняя всё тело и от переизбытка вытекая горячей кровью наружу.
В понедельник шестнадцатого марта офицер по особым поручениям майор Ягго приехал в тюрьму лишь к обеду. Его мутило. Депрессия, завладевшая палачом после смерти вождя, перерастала в длительный и страшный запой. Иван Петрович догадывался, чем всё это может для него закончиться, но ничего поделать с собой не мог. Такое ощущение, будто почва уплывала из-под ног.
– Хреново, что ли, товарищ майор? – вроде бы с участием, но как-то уж очень по-доброму, спросил ката ДПНТ Федоренко, встретившийся сразу на выходе с вахты.
Ягго остановился и посмотрел на него мутными круглыми глазами, в процессе пьянства совсем выкатившимися из орбит. Обычно люди бледнели от такого взгляда и отступали в сторону, а этот гад стоит и улыбается сочувственно.
«Сволочь, – подумал палач. – Все кругом сволочи, а этот – особенно!» И вслух злобно сказал, с трудом шевеля непослушным языком:
– А чему радоваться? Хуже, чем от водки, лучше всё равно не бывает.
– Ладно, не злись, – миролюбиво взял его под руку дежурный помощник начальника тюрьмы, – сегодня для тебя работа есть – номерному отказ пришёл. По такому случаю надо быть в форме. Пойдём или как?
– Пойдём, – согласился Иван Петрович, машинально проведя правой рукой по новенькой кобуре. Он был единственный, кому официально разрешалось круглосуточно иметь при себе табельное оружие.
В кабинете у майора Федоренко Ягго плюхнулся в продавленный диван с высокой спинкой и круглыми валиками по краям и рявкнул хрипло:
– Насыпай!
– Не бережёшь ты себя, – насмешливо укорил Ивана Петровича хозяин кабинета, разливая водку в гранёные стаканы, – сердечко, небось, пошаливает?
– Контингент пока на моё здоровье не жаловался, – выдохнул палач вместо закуски, приняв двести граммов в три глотка, – ты бы лучше своё поберёг. И пью я ни много и ни мало, а ровно столько, сколько влезает.
Федоренко тоже выпил, кинул в рот кусок сала и стал жевать с аппетитом.
– А сало-то прямо без хлеба жрёшь, – заметил Ягго, достав из лежащей на столе вскрытой папиросной пачки беломорину и прикурив её от самодельной фронтовой зажигалки, сделанной из винтовочной гильзы.
– Так я ж хохол, – осклабился Федоренко. – Это мы сейчас за что дёрнули?
– Я лично – за помин души товарища Сталина, а ты – не знаю.
– Ишь ты, ничего не скажешь, повод железный, – покачал головой помощник начальника. – Кому теперь служить будешь? – и подвинул к собутыльнику круглую жестянку с леденцами.
– Сам сало трескаешь, а мне монпансье, – выпуская колечками голубоватый дым, процедил Ягго. – Я коммунист со стажем, ты же не станешь с этим спорить, и всю жизнь служу родной партии и трудовому народу.
– А вот интересно, – разливая по второй, не унимался Федоренко, – сколько этого народа ты оприходовал?
Палач, как будто пропустив мимо ушей неслыханную дерзость, жадно приложился к стакану. Потом не спеша сунул под язык прозрачную сладко-кислую сосульку и снова закурил.
Он ненавидел Федоренко всегда, но, кроме этого майора, никто из знакомых не отваживался не то чтобы пить, а даже и сидеть с палачом за одним столом. Ягго чувствовал отчуждение. Сначала ему льстило, что его появление всегда вызывало у присутствующих страх. Но со временем такое к нему отношение стало угнетать и даже раздражать. А в подобных невыносимых условиях разве можно нормально жить и работать? Поэтому майора Федоренко он воспринимал, как некую неизбежность, или, проще сказать, издержки производства.
– Советская уголовно-исполнительная система карает врагов, среди которых, конечно, попадаются и жиды, и нацмены, и члены партии. Их я уничтожаю беспощадно, но не сам по себе, а по приговору, – палач затушил окурок в чугунной пепельнице каслинского литья и снова закурил.
– Наверное, спишь и видишь, как бы Абакумова шлёпнуть, – неожиданно предположил Федоренко.
Ягго уклонился от прямого ответа и вернул собеседника в сегодняшний день:
– Как считаешь, Берия с чего начнёт?
Федоренко задумался на мгновение, потом произнёс медленно: – С амнистии.
– И что, есть, кого отпускать?
– Да хотя бы того же номерного, – ухмыльнулся Федоренко. – Вот увидишь: ты его сегодня грохнешь, а завтра он объявится невинно пострадавшим с последующей реабилитацией.
– Какого рожна! – взорвался криком кат. – В чём ты меня хочешь убедить?!
– Жениться тебе надо, – рассудительно сказал дежурный помощник. – Есть на примете, с кем в законном браке записаться?
– Мне эти скалапендры и так дают, без записи, – буркнул Ягго, – скажи лучше, в каком ухе звенит.
– В правом, – наугад ответил Федоренко.
Майор Ягго промолчал. На самом деле, как чудилось ему, нестерпимый звон слышался со всех сторон.
Вечером, после отбоя, Иван Петрович проследовал нетвёрдой походкой на своё рабочее место. Спецкомиссия уже была в полном составе – ждали его.
– Ознакомьтесь и распишитесь, – сказал официальным тоном прокурор.
Майор видел его впервые.
Ягго подержал в руках пухлую папку с личным делом 1132-го, для виду перелистнул несколько страниц, внимательно вгляделся в фотографии – анфас и профиль – и, положив папку на сукно, подписал нужные документы. Он мог бы смело подписывать их с закрытыми глазами.