Страница 5 из 18
Уже были слышны их крики близ кельи. Князь приготовился к смерти. Что он мог сделать один против многих? И тут услышал знакомый голос, доносившийся из коридора. То был голос его бывшего подчинённого. Тот кричал, обращаясь к своим сообщникам:
– Вот, туда, скорее за мной… Он бежал по коридору. Я видел… Быстро за мной, догоним…
Голоса стали удаляться. Трубецкой понял, что опасность, хоть и не миновала совсем, но всё же отодвинулась на время, которым надо воспользоваться немедля.
Он быстро покинул келью и бесчисленными монастырскими лабиринтами, с которыми успел познакомиться в предыдущие дни, покинул монастырь.
Царевну Софью Алексеевну вскоре снова схватили царские слуги. Восстание стрельцов захлебнулось. Немногим из восставших удалось скрыться. И начались жестокие, кровавые, по-европейски изуверские казни. Царь привлёк к ним верных ему князей, бояр и дворян. Трубецкой оказался в их числе.
Кровь лилась рекой у ног обезумевшего от садистских наслаждений царя. Глаза навыкате, дыхание тяжёлое, ноздри раздуты. Голос дрожал при отдаче всё новых и новых жестоких приказов. Не то что заговорить, взглянуть на него страшно. Царь заставлял бояр и дворян участвовать в казни наравне с палачами. Заставлял рубить головы, хотя многие приходили в ужас от этого, да и в неумелых руках топоры становились не только орудием казни, но и орудиями неимоверных пыток. Трубецкому удалось отговориться, сославшись на то, что крепко ушиб руку при побеге из монастыря. Царь посмотрел на него бешеным взглядом, набрал воздуху, чтобы прокричать что-то, но махнул рукой, мол, согласен. История с освобождением Софьи Алексеевны царю была известна. Трубецкому удалось оправдаться – слишком неравны оказались силы. Свидетельством тому гибель почти всех стражников.
Царь позволил князю не участвовать в рубке голов стрельцов, приговорённых к казни. Действо было особой жестокости.
На глазах Трубецкого бояре, дрожащими руками, брались за топоры, подходили к плахе, примеривались и р-раз… Мимо. Топор соскальзывал. Кровавые брызги разлетались, попадая на кафтаны, на лица палачей. Царь в азарте кричал:
– Давай ещё… Давай… А-а, дай покажу.
Царь хватался за окровавленный топор, рубил сам, причём, рубил ненамного удачнее, чем дрожавший всем телом боярин. Некоторые горе-палачи падали в обморок. Пётр приказывал окатить их водой и снова заставлял браться за топоры.
Но и этих изуверств царю показалось мало. Он придумал ещё более изощрённую казнь. По его приказу сложили этакий штабель: ряд брёвен – ряд стрельцов, ряд брёвен – ряд стрельцов. Укладывали так, чтобы головы стрельцов торчали из штабелей. С жутким, леденящим смехом, царь говорил, что это, мол, слоёный пирог.
Даже его сподвижники с ужасом ожидали, что же будет дальше. А дальше… Царь приказал принести пилы. Одним раздал ножовки, другим – двуручные…
Подзывал к себе мертвенно бледных своих сподвижников и указывал, мол, давай, пили…
Первый же боярин, подошедший к этому жуткому штабелю, упал в обморок. Царь выкрикнул что-то непонятное, схватил пилу и провёл ей по шее первого стрельца. Тот терпел, хотя боль была невероятной. Царь озверел от того ещё больше, начал пилить резкими движениями, с нажимом, пока голова не оторвалась и не упала к его ногам, окрасив кровью сапоги.
– Давай! Заорал царь! – пнув одного из бояр, – Иль сам хочешь стать начинкой пирога?!
Боярин дрожащей рукой взял ножовку, но она не слушалась. Царь отпихнул его и поставил двух других с пилой двуручной. Постепенно это жуткое дело наладилось при его постоянных понуканиях.
Трубецкой молча, едва скрывая ужас, наблюдал за происходящим. И вдруг он заметил того самого своего спасителя, который увёл стрельцов от его кельи и дал возможность бежать.
Как тут быть?! Не заметить, промолчать? Но князь был не робкого десятка, к тому же не мог он по натуре своей смотреть на то, как погибнет его спаситель.
И он склонился перед царём в искренней и отчаянной челобитной. Рассказал о том, как спас его бывший его подчинённый, а раз спас того, кто выполнял волю царя, стало быть и не слишком уж против царя выступал – так, случайно оказался в рядах восставших.
Те, кто слышал страстное обращение князя Ивана Юрьевича, замерли в ужасе, ожидая, что царь и его самого отправит на плаху. Но неожиданно царь, выслушав Трубецкого, махнул рукой, мол, забирай его.
Тотчас Трубецкой отправил помилованного в одну из своих деревень. Спешил, пока царь не передумал. Велел сидеть там тихо. Тут же распорядился и о выделении земли, и об освобождении от оброка.
В те страшные дни стрелецких казней царь выглядел совершенно невменяемым. Трубецкому довелось бывать на буйных пирах, которые устраивал тот, заливая нервное перевозбуждение горячительными напитками, ещё более распалявшими его. На одном из пиров царь разошёлся так, что стал рубить своих же подданных шпагой, нанося серьёзные раны. Успокоить его удалось лишь Меншикову. Меншиков всех удивлял. Один единственный вернулся с царём из европейской поездки. И имел какое-то странное, мистическое влияние на того, кто вроде бы был Петром Алексеевичем, а вроде бы им и не был.
Но и Меншикову порой доставалось. Вышел однажды Алексашка, как прозвали его в ту пору, плясать, позабыв снять саблю. Тоже ведь пребывал в страшной и странной эйфории от участия в кровавых казнях. Возмутился царь, набросился на него и избил в кровь.
Ну а Трубецкой, то ли благодаря своему благородному облику, то ли благодаря какой-то внутренней силе, ощущаемой окружающими, оказывался на особом положении. Царь ему доверял и продолжал поручать дела важные. Вскоре после стрелецкой казни пожаловал генерал-майорский чин и назначил губернатором Новгорода.
Князь уезжал с тяжёлым чувством. Многих казнённых стрельцов он знал лично. Как тут осмыслить то, что произошло!? Как понять действия царя, не просто приговаривавшего к казни, но измывавшегося над своими жертвами, которые ведь были его подданными. Не знала Русь до сей поры подобного садизма.
Перед отъездом Трубецкой побывал у стен монастыря, в котором чуть было и сам не стал жертвой восстания. На виселицах ещё раскачивались на ветру тела повешенных. Их, как сказал князю один из стражников, было 195. Охрана выставлена, чтобы тела казнённых не смогли забрать родственники и предать земле по русской традиции.
Посмотрел Трубецкой и на окна кельи, в которой заточена царевна Софья Алексеевна, посмотрел и ужаснулся. Трое стрельцов были повешены у самых окон царевны. В руки их были вставлены какие-то листы, как выяснил Трубецкой, челобитные с издевательским текстом.
Князь поспешил из Москвы, из трупного смрада от разлагавшихся тел. Царь запретил убирать повешенных. Особенно тяжко было царевне Софье Алексеевне, у окон которых висели три стрельца на расстоянии вытянутой руки. Софья спешно была пострижена в монахини под именем Сусанны.
Уже потом выяснилось, что по всей Москве тела казнённых не убирали почти полгода.
В Новгороде князь Трубецкой несколько успокоился. В 1700 году у него в семье родилась вторая дочь Анастасия.
После передряг, связанных со стрелецким восстанием, жизнь и карьера Ивана Юрьевича Трубецкого складывались более чем благополучно. В тридцать один год он стал генералом. К генеральским званиям тогда ещё только привыкали. Введены они были Алексеем Михайловичем, и первым русским генералом стал, как известно, отважный, дерзкий, талантливый военачальник Григорий Иванович Косагов.
Ивот грянула Северная война, необыкновенно длинная и тяжёлая для страны. Генерал-майору Ивану Юрьевичу Трубецкому царь вручил в командование дивизию, которую вместе с другими соединениями повёл на Нарву и Ивангород.
С этого похода и начались беды и злоключения молодого генерала.
Спасение только в побеге
Всё дальше и дальше од родной русской земли уводили пленных. Всё меньше оставалось надежд вырваться на волю и добраться до России. А тут ещё постоянные предложения шведов.