Волшебница на грани

Но меня не переставало удивлять то, насколько разных людей знал принц Аланберга. Кажется, у него были знакомые в любой стране и в любом слое общества.

Экипаж быстро проехал мимо квартала с дорогими магазинами, который утопал в зелени и роскоши, миновал белую набережную с гуляющими барышнями и господами, которые увивались за ними, оставил позади несколько совершенно непримечательных улиц с одинаковыми домами и постепенно оказался в самых настоящих трущобах. Кривенькие домишки, слепленные, кажется, из мятых коробок, чумазые дети в пыли, какие-то подозрительные типы, которые проводили экипаж весьма неприятными взглядами…

— Ты с ума сошел? — негромко спросила я. — Да нас тут выпотрошат, как только мы остановимся!

Не знаю, как Генриху удалось сохранять совершенно невозмутимый вид. Не хотелось думать, что он не понимает опасности. Экипаж остановился возле двухэтажного здания — на круглой вывеске красовалась мышь в поварском колпаке, державшая половник над дымящимся котелком — и Генрих спрыгнул на землю и сказал:

— Нам не о чем волноваться, дружище! Нас тут встретят в лучшем виде.

Я решила не спорить. Пока.

Гостиница называлась «Повар Поль» — видимо, так звали ту мышь в колпаке — и внутри оказалась намного приличнее, чем снаружи. Первый этаж занимала едальня, на втором, как я поняла, располагались комнаты. Пока за деревянными столами почти никого не было, лишь пара оборванцев сидела над здоровенными пивными кружками. Увидев нас, один из них откинулся на спинку скамьи и нарочито громко осведомился на фаринтском с ужасающим акцентом:

— Фу-ты, ну-ты, откуда же к нам прилетели такие жирненькие птички?

Мне стало еще тревожнее: как правило, жирных птичек ощиплют, выпотрошат и съедят. И выбросят в канаву то, что осталось.

Генрих даже не обернулся. Прошел к стойке, несколько раз хлопнул по ней ладонью и крикнул:

— Ah-haan mun ja, Anzor-ho!

Оборванцы даже сели ровно. Один сделал глоток из кружки, второй, перегоняя языком зубочистку из одного уголка рта в другой, быстро забарабанил пальцами по столу. Со стороны кухни появился невысокий господин в белоснежном халате — черный, со сверкающей лысиной и множеством шнурков на запястьях и подвесок на шее, он производил впечатление сказочного джинна, который вынырнул из лампы, чтобы выполнить наши желания.

«Анзор, — подумала я. Чужая речь вливалась в меня прохладной водой. — Его зовут Анзор».

— Добрый день, — со сдержанным достоинством произнес Анзор. — Что угодно господам?

— Угодно распить пинту черного пива с вяленой свининой, глядя на Барванийскую бухту, — ответил Генрих, и я поняла, что это пароль. — И поговорить о том, сколько стоит жизнь бедолаги, который влюбился во фрейлину при аланбергском дворе. Не больше монетки, которую он носит на шее в память о старом друге.

Анзор застыл, словно налетел на невидимое препятствие. Медленно поднял руку, дотронулся до виска и едва слышно проговорил так, будто сам себе не верил:

— Генрих?

Генрих кивнул и похлопал его по плечу.

— Как дела, дружище? — спросил он. Анзор сел за стол, не сводя с нас взгляда, пытаясь заглянуть под личину и увидеть лица. Потом он махнул оборванцам, те поднялись, поклонились нам и были таковы.

— Ты под зернами? — спросил Анзор. — Хилла всемогущий и всемилостивый! Я прочел в газетах, что ты умер!

— Слухи о моей смерти оказались сильно преувеличенными, — улыбнулся Генрих. — Да, мы под зернами, вечером их надо обновить, но мы не станем. Ну что, Анзор? Найдется у тебя уголок для старого друга?

— Еще бы не нашелся! — воскликнул Анзор, и в его глазах заблестели слезы. Он поднялся, обнял Генриха, и некоторое время они стояли просто так, радуясь друг другу. Я смотрела на них, улыбалась, и мне снова стало спокойно.

Мы у тех, кто не хочет снять с нас шкуру. Есть, чему радоваться.

Анзор отвел нас в номер на втором этаже. Когда мы поставили наши саквояжи на пол, то он поинтересовался:

— Рассказывайте, что вам принести, кроме кофе. Обед будем подавать через час.

— Мне понадобится платье, — сказала я и подумала, что Анзор не сможет не улыбнуться. Однако он остался совершенно серьезен и лишь кивнул.

— Сделаем по последней островной моде.

— А мне нужна подшивка газет, — произнес Генрих, и я почувствовала, как дрогнул его голос.

Пусть он отказался от короны. Пусть он решил не сражаться — он все равно остался собой. Генрих был настоящим принцем — а это не просто корона на голове. Это еще и любовь к своей стране, а Генрих любил Аланберг и тяжело переносил разлуку.

«Однажды ты привыкнешь», — с грустью подумала я.

— И вот еще что, — добавил Генрих. — Есть ли на островах врач по имени Эрик Эрикссон?

— Конечно! — ответил Анзор. — Он всегда у нас обедает и ужинает. Как раз и познакомитесь. Старина Эрик вам понравится.

Кажется, у нас с Генрихом было одинаковое выражение лиц, и Анзор осекся.

— С ним что-то не так?

— Мы должны на него посмотреть со стороны, — сказал Генрих. — Так, чтобы он не заметил.

К чести Анзора надо было сказать, что он, кажется, никогда не спорил.

— Сделаем в лучшем виде, — произнес он. — Есть у меня один способ.

Глава 7

Комната, в которую нас отвели, оказалась маленькой, но очень чистой. Даже цветы стояли на столике, а в уборной я увидела подставку с ароматической пирамидкой — я так поняла, что в нынешних местах это было что-то вроде президентского люкса. Когда Анзор закрыл за нами дверь, я сняла пиджак и почти без сил вытянулась на кровати.

— Устала? — понимающе спросил Генрих. Я кивнула, чувствуя, как по всему моему телу бродят волны. Голову медленно наполнял далекий гул.

— Устала, — ответила я. — Кажется, зерна прекращают действовать. Скоро буду собой.

— Ты тоже чувствуешь это движение? — Генрих ослабил галстук, бросил взгляд в крошечное зеркало и покачал головой. — Надоело мне ходить таким бородачом.

Я не могла с ним не согласиться. Мне тоже надоел мужской облик. Хотелось поскорее стать собой и не вздрагивать при виде своего отражения.

— Ну, у нас еще есть время. Обед через час.

Генрих дотронулся до лица — его правую щеку вздуло так, словно он засунул туда грецкий орех. Пузырь опал, и я увидела, как тают борода и волосы.

Генриха окутало туманом — такие же белесые дымные пряди закрутились возле меня, и сквозь мужскую руку начали проступать очертания моей собственной руки.

Генрих рассмеялся.

— Вовремя же мы успели спрятаться! — заметил он. — Представляешь, если бы превращение началось на людях?

— Наверно, поэтому зерна Геккеля не убирают далеко, — сказала я. Вот ко мне вернулись мои руки — и сразу же накрыла волна вязкой слабости, как при гриппе, когда лежишь и не можешь пошевелиться.

Генрих почти рухнул на кровать рядом со мной. Я протянула руку, нашарила его ледяные пальцы. Ну ничего, это все недолго, скоро закончится действие зерен, и все будет хорошо…

— Дьявольщина, — выдохнул Генрих. — Это как будто я подхватил легочную жабу…

Ничего хорошего, судя по названию. Я старалась дышать глубже, тело покрывалось потом, и комната медленно вальсировала перед глазами. Да, Ланге правильно поступил, выбрав пластическую хирургию. Один раз отмучился, а потом живешь себе, не думая о том, когда принимать зерна и сколько будет стоить пополнение запаса.

Постепенно качка прекратилась. Комната замерла, перестав трястись и плавать. Я дотронулась до своего лица и с удовольствием обнаружила, что теперь оно принадлежит Людмиле Захаровой, а не копии Чехова. Я обернулась к Генриху — теперь он тоже был самим собой.

Я вздохнула с облегчением. Генрих поднялся с кровати, налил воды в стакан и протянул мне. Я схватилась за него так, словно не пила дней десять.

— Милли, — сказал Генрих. — Я тебе говорил, что ты прекрасна?

Я невольно рассмеялась, и он тоже улыбнулся.

— Ну, той ночью в доме доктора Кравена, — ответила я. — Тогда ты сказал много всяких вещей. И я им даже поверила.