Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 10 из 16

Поэзия и сверхпоэзия.

То, что на Западе (по преимуществу) считается чем-то прикладным, чем-то не очень важным, лишь игрой, развлечением в досуг, на Востоке считают первичным, и наиболее важным для полноценной жизни. И в этом скрывается одно из сакральных причин глобального непонимания друг друга, Запада и Востока. Если заглянуть под балдахин повсеместного умиротворения искусством и конъюнктурного стремления к возвышенному, то можно обнаружить истинные доминирующие мотивы присущие этим условным полюсам нашей цивилизации, (Запада и Востока). К примеру, что значит поэзия для западного человека? Лишь ещё одна мера наслаждения, а по сути, ещё один из возможных потребительских удовлетворений жаждущего всё и вся попробовать на вкус, проглотить и переварить, обывателя, получающего при этом, лишь ещё одну свою непосредственную пользу. Но что значит поэзия для хрестоматийно восточного человека? Основа его жизни, в которой спрятано, утаено всё самое ценное на земле, всё самое великое и недосягаемое, – всё то, к чему собственно, должен идти человек, и чем должен более всего дорожить. Разница в этих оценках столь велика, что между ними висит непроглядная пропасть, и перекидываемые то тут, то там «верёвочные мостки», нисколько не приближают друг к другу эти берега, цветущие каждый по-своему.

Метафора, эта основная пантемида поэзии, вообще для западного мыслителя служит лишь акцентированием внимания, словно в баснях Эзопа, и несёт в себе лишь ту «камеру обскура», через которую человек должен увидеть свою выгоду и понять свою пользу. Заметьте, рационально-практическую пользу. Иная польза для него не существует, как не существует иная выгода кроме практической, которую можно положить в карман и оплатить затем этой монетой, свои пошлые удовлетворения, утешить страхи или получить банальное наслаждение. Такова суть технократического рационально-практического бастиона западного сознания (повторяю, по преимуществу). И именно в этом направлении ныне движется западное общество, цепляя за собой и весь Восток. Ибо всё практически полезное, всё грубо простое, а главное «неоспоримо прогрессивное» (как кажется), представляется более мощным, и более важным, большинству как Запада, так ныне и всё больше Востока. Ибо большинство всегда эмоционально тупо, вне зависимости к происхождению и положению.

Я здесь намеренно обобщаю и глобализирую, и это может у кого-то вызывать раздражение. Ибо ясно, что в каждом обществе, в каждой пантеокультуре есть исключения, и не только. Поэтому в свои предложения я вставляю термин «по преимуществу». Когда разворачиваешь «балдахин» какой-либо пантеокультуры, то непременно находишь в нём противоречие, причём достаточно мощное и не однозначное. В противном случае мир вообще был бы прост. А всякое противоречие было бы поглощено и растворено общим архаическим «бульоном».

И так. Что значит поэзия для пантекультуры Востока? Как вообще могла возникнуть «сверх поэзия»? Чтобы попытаться ответить на этот, пожалуй, самый сложный вопрос всего моего умосозерцания, необходима аналитика нового, небывалого политеса, и новой дисциплины сознания. Для начала я сформулирую свой собственный взгляд на поэзию, и затем открою для не знающих, что такое сверх поэзия.

В нашем мире все говорят о так называемых и нарекаемых обществом «звёздах», но никто не говорит о «пульсарах» и «чёрных дырах». Я имею в виду конечно живущих ныне «гениев» различного плана и толка. Звёзд много, они загораются и гаснут на небосклоне вселенной нашей цивилизации, но «пульсары» и «чёрные дыры», вокруг которых на самом деле всё крутится, не заметны простым, невооружённым глазом, и даже вооружённым подчас не видны. Так как по большей части не являются светилами для большинства как «звёзд», так и «планет», и «спутников» этой цивилизационной вселенной. Диапазон их излучения находится за пределами спектра ощущаемости общей сенсорики, как простого феноменального лицезрения, так и метафизически-трансцендентного. Как в нашей феноменальной вселенной мы лишь подозреваем о существовании «чёрных дыр», так и в нашем метафизически-трансцендентном опыте социального пантеона взаимоотношений, мы способны лишь предполагать, что они есть. «Горизонт событий», которым мы располагаем в своих лицезрениях, слишком узок, и не позволяет заглянуть за его пределы. Поэзия лежит именно на этом «горизонте событий» нашего чувства. За его пределами для нашего взора существует лишь пустота. И точно так же как не однозначны поля этого «горизонта», так же неоднозначны и те пределы, которые лишь предполагаются за его границами. Сверх поэзия, это та некая производная от сверх чувствования гения, для которого мир выходит за пределы общего «горизонта событий». Здесь не существует никаких критериев, никаких постулатов и закономерностей. И всякая музыка здесь сводится к своему Абсолюту, то есть тишине. Метафорой этому мог бы послужить как «Чёрный квадрат» Малевича, (в пространственном), так и пьеса «4/33» Джона Мильтона Кейджа, (во временном). Мир в полной пустоте, как и в полной тишине не имеет своих пенатов, и уже потому не ощущаем, как нечто положительное, только лишь как отрицательное. Но именно поэтому он есть воплощение квинтэссенции сверх поэзии. И если вспомнить здесь, что свобода вообще, в своей гипертрофированной форме необъективное, лишь суть отрицательное явление, всё становится более-менее на свои места. Гений свободен, прежде всего, от постулатов, закономерностей и критериев, он свободен даже от границ того «горизонта событий», которым отчерчивается наша обобщённая чувственность. И эта свобода пугает даже самые бесстрашные сердца нашего социума. Ибо здесь, своей холодной рукой его касается сама преисподняя мира, – хаос…

Как-то раз, я приехал к своему другу в Москву, кстати сказать, большому мыслителю и непосредственному писателю современности, (разумеется, не знаемому и не узнаваемому никем). Так вот, мы сидели у него дома на небольшой кухне, и, попивая алкоголь развязывающего скованность и нивелирующего сдержанность, разговаривали всю ночь напролёт обо всём. И он показал мне отрывок из своего последнего произведения, пояснив, что ничего лучше он не написал, и вряд ли напишет. Для меня тогда, этот отрывок показался ничего не значащим набором слов, фраз и эпитетов. Я ничего не мог понять. Речь шла, если мне не изменяет память, об оконном стекле и бьющимся в это стекло некоем насекомом. Я лишь чувствовал, что это какой-то запредельный символизм, но что можно из этого вынести, никак не мог осмыслить. Так, к примеру, обыватель не знакомый с Китайским языком смотрит на иероглифы, как на не несущий никакого смысла набор чёрточек и перекрестий, лишь подозревая, что здесь зашифрован какой-то смысл. И только через много лет я осознал, что это и была та поэтическая нерифмованная монограмма, что, воплощаясь в символизм простых реальных знаков, олицетворяет собой ту самую сверхпоэзию. Здесь невозможно ничего осознать и осмыслить, можно лишь почувствовать какой-то зарождающейся или просыпающейся «ганглией сознания», для которой не существует правил, законов и запретов, не существует никаких ограничений и стереотипов привычного мира осознанности.

Классическая поэзия – всё же клеточная поэзия. Она вынуждена выстраивать свои «рифмоклетки», и подгонять под это лекало саму мысль. И такая свободная поэтическая мысль, трепещет в этих клетках, не имея никакой возможности освободится. Ибо, выйди она из этой клетки, как неминуемо потеряет свою музыкальность, на которой зиждется вся её прелесть и привлекательность, и которой следует вся наша архаическая чувственность, в моменты созерцания поэтических монограмм. И в силу этого, она часто страдает некоей формой лицемерия и обмана, принимая в свою полисферу туманные, не подходящие к контексту слова и понятия, и тем самым вызывая непонимание, которое в силу схожей со всякой необходимой туманностью далёких глубинных образов, легко перепутать с глубиной и запредельностью авторского мышления.

Когда мы говорим о сверхпоэзии, мы, прежде всего, думаем о поэтически-философских взглядах восточных мудрецов. Помните: «Когда я смотрю в мир, я вижу цветущий у обочины дороги подорожник…» Такая сверхпоэзия не имеет своего разрешения для нашего по преимуществу порядкового разума, а значит, не несёт никакого удовлетворения даже нашим возвышенным «ганглиям созерцания». Здесь нет той привычной для нашего уха парадигмы музыкальности, в которой всякий диссонанс должен непременно разрешаться консонансом. Здесь нет той необходимой для удовлетворения нашего слуха, последовательности, нет внутреннего взаимоотношения и противостояния, здесь невозможно ничего проглотить и усвоить, разложить своими «ферментами сознания». Нет того привычного удовлетворения, которое по меркам нашего волевого разума должно присутствовать, иначе всё и вся превращается в ненужный никому хлам, хаос и пустоту. Такая запредельность вызывает у большинства сарказм, и последующую скуку неискушённого в этих пределах, разума. Ибо даже когда, достигнув определённого опыта, мыслитель пытается выйти за пределы, то он сталкивается именно с пустотой, в которой не видит ничего, не чувствует ничего. Для того, чтобы к примеру, почувствовать «неоднородность магнитного поля», для этого необходимы новые «ганглии чувствования», не существующие до сих пор, и не имеющие своего внешнего мира, не имеющие своей вотчины во вне. Тот мир, который продуцируется привычными «ганглиями» нашего созерцания и нашего сознания, существует и определяется именно наличием этих «ганглий». Не мир существует сам по себе, и наши развитые «ганглии сознания» его открывают для себя, (и я касался этого уже не раз), но «ганглии сознания» возникнув однажды из флуктуирующей пустоты, из погрешности нейтрального хаоса вселенной нашего духа и разума, создают вокруг себя этот мир. И создать из пустоты мир, есть та самая великая производная нашего сознания, та недосягаемая тайна и единственная цель нашего существа, тот апофеоз для вершины нашей мыслительной способности и нашей жизни, для которой нет пределов в этом созидании. Сверх чувственность, воплощающаяся в сверх поэзию, создаёт тем самым свой новый небывалый, не существующий нигде и никогда, мир. И для того, чтобы понять и осмыслить здесь что-то, необходимо продолжительное время, и глубокий самозабвенный труд на полях трансцендентного опыта. Так когда-то на заре веков, возникала и становилась вся наша цивилизация, так возникали все формы нашего сознания и нашего чувствования. Всякая наука, выходя за собственные возможности, за пределы «горизонта событий», выстраивала и выстраивает до сих пор, свой небывалый мир. И этот небывалый мир со временем становится и укрепляется в наших сознаниях, приводя к собственному порядку к собственному алгоритму все наши изначально нейтральные, свободные в своей архаике осознанности. И со временем, этот новый мир становится привычным. И здесь на самом деле не столь важна истина, не так сказать, правильные, вплетающиеся в «общую косу» уже возникшего и устоявшегося мироздания, «локоны», сколько само направление созерцания, направление воззрения и мышления. Ведь именно то, какую дорогу, какой из бесконечно возможных путей мы выбираем, зависит то, каким станет наш мир в будущем. И в этой, на первый взгляд банальности, скрыта самая сакральная метафора нашего бытия и нашей жизни.