Страница 4 из 10
Пока я шел, примерно с час времени, – мир вокруг подвергся стремительным, буйным переменам. Сплошная глыба мглы, объемлющая землю и небо, закрывая дали пространства, куда-то сгинула. Словно спала с глаз пелена – стало видно далеко, глубоко, в ошеломляющем многообразии деталей леса и кусочков дальних небес, и могучих древесных фигур на широкой лесной поляне. По ее краю я решил направиться в ту сторону, где березовый лес редел и сквозил – там, в просветах между деревьями, как бы разгорался невиданной силы бесшумный пожар.
Небо над этой стороною леса было покрыто все теми же плотными, колоссальными, хмуро и сумрачно пробуждавшимися тучами, которые я завидел еще час назад в почти бесцветном небе. И только на самом нижнем краю этой облачной массы, огромной, как материк, – где-то над затерянным горизонтом, угадываемым в просветах опушки березового леса, светилась полыхающая пурпурная полоса. Я не спеша двинулся в ту сторону. И, отвлекаясь на прозрачную лесную тишину, зачарованно прислушиваясь к этой тишине, я как-то не заметил, в какое мгновение взошло над горизонтом солнце. Я только вдруг был ослеплен и остановлен косыми стремительными залпами солнечных прожекторов, ударившими меж деревьев и огнем рассекшими лесную тишину на отдельные голубоватые темные глыбы.
День начался. Замечательно! Дойдя до края старой березовой рощи, сквозь которую прорывались, полыхая, солнечные прожекторы, направлявшие свои лучи наискось вверх, я решил повернуть назад и начать грибную охоту, имея солнце за спиною.
Так оно не будет слепить и мешать моему поиску.
Впереди теперь открывалась вся просторная поляна, на которой стояли отдельные редкие деревья. Бывает, что возле таких отдельно стоящих берез водятся грибные семьи. Надо было проверить это, и я пошел к березам по мокрой траве. Она, увиденная с другой стороны, с иного ракурса, вдруг показалась мне обрызганною белой краской. Это сверкала на открытой плоской поляне густая роса.
Сойдя в белую от влаги траву, мои ноги в брезентовых кедах вмиг промокли, и ощущение холода было таким, словно не ногами, а всем телом окунулся я в ледяную окатную росу. В жизни бывали такие мгновения перехода – из тепла в холод, из сухого в мокрое, из благополучия в несчастье, – когда новое состояние вначале ощущается невозможным, возмутительным, катастрофическим, но в какую-то из последующих секунд все противоречия вдруг сами собою примиряются. Липкая сырость промокшей насквозь одежды как бы начинает даже согревать тело. Беда или смерть близкого человека словно сулят некую надежду.
И все же – мелькнуло в моей голове, – если чукчу переместить в тропики, а африканского негра перебросить в ледяные торосы, ничего хорошего не получится. Не привыкнет негр ко льдам Заполярья, а чукча – к зною Африки. Думая про чукчу, я и увидел в то утро свой первый гриб. На земле, когда я еще жил, имели большую цену всякие там бриллианты, чукотская резьба по кости на моржовых клыках, малая африканская скульптура, картины ПИКАССО… Но для меня в ту минуту самым ценным достоянием в мире был небольшой, но безупречной формы белый гриб. Имелись только в срединной России такие грибы, растущие в просторных березовых лесах, в упругих начесах травы-муравы. И были только в России охотники за белыми грибами, такие же страстные, беззаветные, упорные, неотступные, как и охотники за черепами в Новой Гвинее.
Я обратился к грибной охоте внезапно, почти случайно – из-за того, что однажды летом, в августе, попал в подмосковную деревню. И там ночами я любил одну ПОДРУГУ, а по утрам ходил с нею в лес за грибами. Она была моим первым грибным учителем. Водила она меня совсем недалеко от деревни, вдоль березовой рощи, называемой Александровским лесом, и по извилистым многоструйным тропинкам, вытоптанным скотиной, водила и к более далекому смешанному, дубово-березовому, лесу за речкой.
Однажды в мелколесье, между кочек, поросших остролистой осокою, я нашел белый гриб и невдалеке от него – целую дюжину. Это были Иосиф и его братья, как на подбор удальцы с коричневыми шляпками, плотными до звона, если щелкнуть по ним пальцем. На их коротких толстых ножках сливочного цвета можно было увидеть, если присмотреться, узорчатые полоски, простеганные сверху вниз нитками из верблюжьей шерсти. Библейские братья имели деловитый, бодрый вид, как будто были полны решимости и в дальнейшем шагать по тысячелетиям, осуществляя въяве историю, записанную в священной книге. Сейчас они, дружно столпившиеся напротив одного, Иосифа, собирались как раз схватить его и продать в египетское рабство. Но я помешал их нечестивым планам, взял да и срезал их всех и уложил в свою корзину. Срезы в их ножках показали беспорочную грибную мякоть, белую, без единой червоточины.
А потом мы с деревенской ПОДРУГОЙ моей зашли в нестарый березовый лесочек, что за рекой Шошенкой, на просторном бугре. Там почва меж близко стоявших друг к другу березок была плотно накрыта палой листвой, и потому травы на земле почти не было видно. И вот на этой почве, как бы обклеенной во множество слоев темной сухой листвой – след прошедших дождей, прибивших к земле слои листопада, – на ровных местах меж молодыми березовыми стволами торчали коричневые круглые шляпки, плотные, увесистые, как кулаки. Их было немало! Казалось, что грибного десанта не счесть – глаза разбегались. И моя ПОДРУГА чуть не сошла с ума. Она крикнула неузнаваемым, зверским голосом, что первою увидела грибы, и поэтому: «Это все мое! Не смей ничего трогать, паразит!» – что-то в этом роде… И я был растерян, и взволнован, и обижен несправедливостью ПОДРУГИ – ведь грибы-то я собирал для нее! Ведь все равно их отнес бы к ней в дом в ее собственной круглой ивовой корзине, которую она называла «кошелкой»!
ТАНДЗИ. Отец отвез меня в Лондон и оставил там у своего друга. Этот друг был аристократ, очень богатый человек, жил он в своем огромном доме, наследственном дворце, где на моей памяти никто, кроме него, никогда не проживал. Каждое утро появлялась только моя воспитательница, мисс ЭЛОИЗА, как я ее называл, которая кормила меня три раза в день и вечером укладывала в постель. За все время своей жизни в этом доме мне никогда не приходилось видеть, чтобы мисс ЭЛОИЗА и сэр ЭЙБРАХАМС хотя бы раз заговорили друг с другом. Наверное, моя няня все-таки разговаривала с хозяином, но со мною она не перемолвилась и словечком. Я даже не помню тембра ее голоса – лишь однажды она закричала при мне очень высоким пронзительным сопрано: «Я ничего не знаю! Пожалуйста, оставьте меня в покое!» – но это было всего один раз, под самый конец, когда мне было уже двенадцать лет и мой отец приехал в Англию, чтобы забрать меня…
ЭЙБРАХАМС. Вижу, кому-то не терпится выдвинуть некие обвинения и изобличить меня в этой мистерии… Но неужели непонятно, что все это теперь совершенно бессмысленно? В т о м мире, которого уже не существует и которого никогда больше не будет существовать, в том состоянии – все мы были не правы. Каждый из нас был виноват. Любое наше занятие было направлено против интересов своего ближнего, и все, что мы создавали, должно было его погубить. Даже музыка. О, даже музыка!
РАФАЭЛЛА. Но при чем тут музыка? Кого могла погубить музыка?
ВЕЗАЛЛИ (с пафосом). Да, при чем тут музыка? И хоть я не СЕБАСТИАН БАХ, а всего лишь СЕБАСТИАНО ВЕЗАЛЛИ, но тоже могу присоединить свой голос к голосу моей бабушки. Музыка не могла принести зла! Это было единственное, клянусь Богом, что не приносило людям зла. Я потому и выбрал музыкальное поприще, чтобы в жизни никому никогда не делать зла.
ЭЙБРАХАМС. Неплохо сказано. Но мне трудно согласиться с этим. Хотя я и рад был бы согласиться с подобной оценкой музыки. Ведь я был музыкантом, мой дед и мой отец также были музыкантами – и весьма известными – в Англии. И все же – мне с помощью музыки случилось совершить величайшее зло. Музыкой я уничтожил одного человека. Может быть, я уничтожил одно из лучших творений Бога на земле.