Кенотаф

– Тебе не кажется, Захар, что в процессах против Рыкова, Бухарина и других старых большевиков было что-то… неестественное, что ли… что-то искусственно надуманное…

– Что ты имеешь в виду?

– Один мой друг из наших, из большевиков с дореволюционных времен, считает, что подобные процессы целенаправленно относятся ко всем старым партийцам времен Владимира Ильича и Гражданской войны. Что они, мол, слишком много знают и помнят, чего не надо знать нынешней молодой поросли. Я, грешным делом, когда против тебя начали копать, подумал, не часть ли это такого подхода…

– Чушь полная! И не смей думать так, Сема… Такие рассуждения ни к чему хорошему не ведут, опасные рассуждения… Партия держит ситуацию под контролем, партия уже доказала, что не допустит всяких крайних уклонов. В моем случае был досадный сбой – кто-то из чрезмерно ретивых настрочил донос, какой-то бюрократ из молодых да ранних с испугу дал ход делу. Но теперь, когда выяснилось, что обвинение было ложным, партия расставила всё по своим местам.

– А мне что прикажешь делать? Я же не зря спрашивал, нет ли официального заключения о нашем с тобой пролетарском происхождении – ведь я уже сообщил в райком партии об этом разбирательстве. Как мне теперь доложить им о результате проверки без документа?

– Не будь наивным, дорогой мой брат, там без тебя есть кому всё проверить. Не сомневаюсь – в твоем райкоме уже все указания получили от кого надо.

– Хорошо… Хотел еще спросить тебя вот о чем… Ты ведь был правой рукой Серго Орджоникидзе. Не опасаешься каких-то негативных для тебя последствий после его неожиданной смерти? Что ты сам-то думаешь об этом?

– Правой, не правой, но был, конечно… Финансовый отдел Тяжпрома немаловажен для любого наркома. Хотя, конечно, Григорий Константинович был не любой, был настоящий большевик, имел талант большого руководителя… Мы с ним хорошо работали. Сейчас наркомом назначен Валерий Иванович Межлаук. Думаю, мы с ним сработаемся… Интеллигент, между прочим, еще до революции в Харьковском университете преподавал, потом в революцию пошел вместе с большевиками, имеет большой опыт руководящей работы, в том числе по финансовой части. Думаю, сработаемся, хотя вижу – есть такие, что копают под меня, завидуют…

– Если подсиживают из карьерных интересов, это не страшно, это в природе вещей… Вот когда под колеса кампании попадаешь, это по-настоящему плохо… Ходят разные слухи о смерти Григория Константиновича…

– Слухами я не занимаюсь, знаю только то, что и все знают из официального заключения. Кстати, это заключение подписал твой нарком здравоохранения Каминский.

– А сам что думаешь?

Захар не ответил, они подходили к зданию наркомата… Семен тоже замолчал, почувствовал, что брату эта тема неприятна. Захар начал прощаться:

– Вот что, Сема… Мой шофер отвезет тебя, куда скажешь, а вечером сам приезжай домой – теперь знаешь, где это, и пропуск у тебя есть. Оставь плохие мысли… До вечера!

Он отдал распоряжение подъехавшему шоферу, похлопал Семена по плечу и ушел.

Несколько следующих дней Семен провел в Институте экспериментальной медицины, знакомился с новыми разработками, прикидывал, как использовать их в своем институте. Сходил в Третьяковку, посмотрел новую постановку «Анны Карениной» во МХАТе с Аллой Тарасовой, Николаем Хмелевым, Марком Прудкиным, Ольгой Книппер-Чеховой и другими звездами. Вечера проводил, как правило, дома у Захара.

Говорили дома исключительно на семейные темы. Семен расспрашивал Захара об их старшем брате Исае – вот кто, будучи до революции управляющим всего лесного хозяйства губернии, действительно был когда-то богатым человеком и имел большой собственный дом в Витебске. После революции лесное хозяйство национализировали, а Исая посадили, и он на три года был сослан в Сибирь. Захар рассказал, что теперь Исай живет в небольшом городке Нелидово Калининской области, женился второй раз, работает в каком-то лесхозе.

– Я с ним не общаюсь… Ты же знаешь, мы разошлись с ним еще до революции, несоветский он человек, – объяснял Захар.

– А как его дети?

– Дети замечательные, наши советские люди, не чета своему папе… Дочь Исая Ида живет здесь в пригороде Москвы вместе с мужем, сыном-школьником и младшим братом, работает учительницей в школе. Сын Исая Марк оканчивает школу, комсомолец, очень талантливый парень, собирается поступать на матмех МГУ.

– Вы общаетесь?

– Конечно… У них большой загородный дом, мы с Верочкой бываем у них в гостях. От Иды знаю, что младшая дочь Исая Бетти живет в Ленинграде. Как она там?

– Давно не общались… Кажется, оканчивает институт, вышла замуж… У вас здесь дети Исая бывали?

– Нет, никогда…

Получалось, что Семен был единственным родственником Захара, побывавшим в его квартире. Чем больше он пребывал в этом Доме на набережной, тем более гнетущим было его ощущение. Облик этого непомерно громадного дома, который по замыслу должен был олицетворять радостную устремленность в светлое будущее, напротив, давил и унижал, словно подчеркивал ничтожность личности и никчемность ее свободного духа. Семен понимал, что это его ощущение навеяно трагическими событиями, связанными с домом. Он пытался отделаться от подсознательного рациональными соображениями о том, что архитектура здесь ни при чем, но не мог – дом давил и давил… И этот ВОХР при входе, и этот сексот-лифтер в униформе… В подъезде, где жил Захар, к заколоченным квартирам Рыкова и Тухачевского прибавились еще две – об этом лифтер не преминул рассказать Семену, которого он настойчиво и предупредительно провожал до дверей.

Вера показала Семену спецзаведения дома и его внутренний двор с фонтанами и магазином-распределителем для удовлетворения потребностей жильцов в части дефицитных продуктов и товаров. Этот замкнутый мирок, огражденный от реального мира стенами огромного здания, с претензией на противоположность трудностям жизни за стенами, отнюдь не восхитил Семена, как того ожидала Вера, а, напротив, только усилил его тоску. Жизнь в Доме на набережной вдруг представилась ему искаженным до безобразия, как в кривом зеркале, отражением всего того, что было за его стенами. Он, однако, не подал вида, похвалил всё…

Вера как-то рассказала Семену, что, по замыслу архитектора Бориса Иофана, дом предполагалось облицевать розовым гранитом, но такого вроде бы не нашлось. Семен представил себе кровавый отблеск гигантского сооружения в закатных лучах и похолодел… От знакомого в московском институте он уже узнал, что в народе этот дом называют «ловушкой для большевиков». В народе ходили слухи, что в квартирах репрессированных по ночам слышны голоса и детский плач. Вере и Захару об этих народных байках лучше не знать…

Семен с искренним недоумением вдруг понял, что его угнетает не только этот дом, но и общение со старшим братом. Это было горькое и стыдное чувство. Семен не понимал до конца его истоки, и это еще больше огорчало его. Он метался где-то между братом Захаром и другом Иваном – своими старшими партийными наставниками. Формально, по своему отношению ко всему происходящему в стране и партии, Семен был определенно ближе к Захару, ибо главным в этом отношении была его убежденность в нерушимой правоте партии. Вся его натура противилась представлениям Ивана о перерождении партии и об искусственной направленности репрессий против ее большевистского ядра. Но Семен чувствовал, что брат не вполне откровенен с ним, что не хочет поделиться с ним чем-то сокровенным, беспокоившим его самого. То ли не может поделиться из соображений секретности своих знаний, то ли чтобы не травмировать близкого человека. Иван же, напротив, виделся Семену совершенно откровенным в своих сомнениях и раздумьях. И получалось так, что, склоняясь к твердому мнению брата, он больше симпатизировал сомнениям друга. Семен чувствовал, что с Иваном, несмотря на несогласие, ему легче и комфортнее общаться, чем с Захаром при кажущемся полном согласии. С этим чувством душевного разлада прошли дни до назначенной наркомом Каминским встречи.