Страница 6 из 21
– Тебя могут арестовать!
– За что? помилуй Бог!
Проходивший мимо в тот момент, хозяин дома, Иван Илларионыч Воронцов услышал и бросил успокоительно:
– У меня не арестуют!.. – Его колбасные длинные баки качнулись убежденно.
– А что ты? – спросил Лермонтов Соллогуба, переводя разговор.
– Да вот! Женился, ты слышал… Не одобряешь, конечно?
– Почему? раньше или позже эту глупость делают все. Боюсь, я тоже не буду исключением. Ты позабыл, это еще при мне было.
– Но только помолвка!
– А что изменилось? Софи Виельгорская?..
– Теперь Соллогуб. А кто мог быть еще?
– Поздравляю. Прелестное существо!
– Но учти, я ревнив!..
– Не беспокойся! Мы в этом сродни!. Если сумеешь удержать…
Я хотел с тобой поговорить. Но это как-нибудь потом… – добавил Лермонтов.
– О чем?..
– М-м… разумеется, не о моей женитьбе. Да и не о твоей.
– Так о чем же тогда? – улыбнулся Соллогуб.
– Ну, хотя бы о журнале, который мы собирались с тобой выпускать.
– Но ты, я слышал, только в отпуске?
– Отпуск может продлиться.
– Тогда конечно. Готов. Ты пишешь что-нибудь?
– Сам не знаю. Пишу? не пишу? Воюю – это правда!
– Успешно? А стихи?..
– И стихи. Немного…
– Разве – это не писанье?
– «Писать стишки – еще не значит проходить великое поприще!..» Слышал, должно быть?
– Да. Кто-то сказал после смерти Александра Сергеича!.. По поводу статьи в «Русском инвалиде».
– В «Прибавлениях». Один князь повторил слова одного графа.[2] То-то. Если про Пушкина говорили такое – чего ждать нам с тобой?..
Расстались на сем. – Наверное, Соллогуб пошел ухаживать за женой. Можно посочувствовать! Впрочем, его жена прелестна. Недостижима – вот, беда! Хотя беда не моя!
Где-то в половине девятого прибыли государь с государыней. Присутствующие образовали полукольцо и все обратились лицами ко входу. Николай I вошел своей известной походкой – слишком твердой, чтоб казаться природной и истинной.
Он обвел взглядом гостей – мир, которым правил, – он подчеркнул это взглядом, непонятно как, – но было очень явственно именно это, и все ощутили эту власть. Лермонтову показалось даже, государь окинул беглым взглядом и его неказистую армейскую фигуру.
Начались танцы, и он остался в стороне. Он не любил танцев – то есть любил, но не всегда, – шел танцевать лишь тогда, когда надо было кому-то уделить вниманье.
Прошел мимо Воронцов и сказал, также, на ходу: – Кажется, вас совсем расстроили! Не бойтесь! Здесь вам рады.
Хотя бы это!.. Потом из толпы танцующих вынырнул Трубецкой Александр:
– Лермонтов! А я тебя не сразу узнал!..
– Ничего. Я сам себя не всегда узнаю.
– И как ты себя чувствуешь здесь?
– Ужасно! Привык видеть воюющую армию. Но видеть танцующую…
– Ты слишком строг к нам. Впрочем… Так думают почти все, кто приезжает с Кавказа… Мой братец думает так же. Он теперь – там, у вас.
– Ты хотел спросить – видел ли я его? Видел. Он ранен, но жив.
– Я знаю. Ты – странный сегодня!..
– Почему только сегодня?..
Пушкин ругал свет на чем свет стоит, но любил его и был человек светский. Лермонтов ненавидел свет, но не мог без него обойтись. И презирал себя за это. Вот такая разница!
Показалась та самая Александрин. Хозяйка дома. Вышла из танца, обмахиваясь веером. И ради него бросила круг поклонников.
– Лермонтов!
Он быстро подошел. Он сердился на нее за Алексиса. Но это не мешало ей быть обворожительной. Может, самой очаровательной здесь в зале. Такая может все позволить себе. Ей-ей!..
И, когда она умрет, все равно ее будут помнить такой. Он улыбнулся. Кажется, впервые за вечер.
Она сказала: – Ой, нет! Вы мне не нравитесь сегодня!
– Я спросил бы о причине! Но я, к сожалению, давно знаю ответ! – сказал он.
– Нет-нет, не потому! Вы худо скрываете, что вам здесь нехорошо!
– Что мне остается? Похвалить вашу проницательность?
– В какой-то мере, да! – и взяла его под руку. – вы считаете меня легкомыслен ной, я знаю. Но все ж… Я не так легкомысленна, как мой муж. Можно я вас провожу через внутренние комнаты? – и стала выводить его из зала.
– Зачем? – удивился он, подчиняясь.
– На вас плохо смотрят некоторые! Я боюсь за вас!..
– Кто смотрит? – спросил он растерянно.
– Те, кто властен над нами грешными. Мне что-то не понравилось, не могу сказать – что. Но я боюсь.
Они прошли длинной анфиладой личных графских покоев. Он не удержался, разумеется…
– Ого! – бросил насмешливо и, словно, удивленно. – А что скажет мой друг Алексис? Если узнает, что я побывал почти – в святая святых? Возле самой спальни королевы?
– То же, что говорит всегда: что я плохо себя веду. Для семейной женщины, имеющей к тому же в друзьях одного из самых заметных в свете поклонников. – реверанс в адрес Столыпина.
Нет, правда, она была непостижима. Оттого и недостижима ни для кого!
Через внутренние покои они спустились по другой лестнице.
– Сейчас я кликну слугу вызвать вам карету!
– Зачем? Я могу пройтись пешком!
– Нет-нет! – сказала какая-то дама, отделяясь от стены. Она тоже вышла, кажется, чрез внутренние покои: была здесь своей. – Оставьте его мне. Я отвезу его.
– Как кстати! тогда я вас покидаю, – сказала графиня. – Но оставляю в прелестных руках (Лермонтову). И расцеловалась с женщиной.
– Вы меня не узнаете? – спросила дама.
Юность – даже самое начало ее… Женская прелесть и зависть к тем счастливцам, кто уже может ухаживать откровенно за этим чудом. Кто-то может объясняться в любви. А он еще мал, еще незаметен. – Она была старше его ненамного.
– Не узнаю. Нет. Да! Додо Сушкова!..
– Евдокия Ростопчина.
– Конечно, позабыл! Вы замужем и счастливы!
– Я замужем и несчастна. Мы с графом разъехались. Во всяком случае, живем в разных городах.
– Я никому не скажу, не бойтесь!
– Не стоит бояться. Это все знают.
– Так, значит, у меня есть какие-то надежды? – спросил он.
– А вы нуждаетесь в них?
– Нет. Если честно! Пока нет.
– Вот видите! Лучше проводите домой. Я устала от некоторых лиц в этой зале.
– У нас обнаруживается сродство душ.
– Всегда обнаруживалось. Хотя… Не выдумывайте! У Печорина ни с кем не может быть родства души.
– Кроме такой, как вы. И потом – я не Печорин.
Они сели в ее карету, поставленную на сани и покатили по сонным улицам, где сугробы достигали первых этажей.
– У вас нынче – снежная зима!
– А у вас? – спросила Ростопчина.
– Я – нездешний. У меня там почти нет снега. Только горы. Но это смотрится благословенно. Я читал ваши стихи. Вы не обидитесь, если скажу, что вы – поэт? Некоторые мне понравились. Очень.
– Почему я должна обидеться?
– Похвалы всегда кажутся неискренними. Мне во всяком случае! И… это смутное занятие – поэзия. И в наше время вообще разучились писать стихи. Даже французы.
– Вы лжете, как в юности! Вам слегка понравилась я, и вам сразу стали нравиться мои стихи!..
– Почему это лгу? Правда, нравятся.
– Но Лермонтову не могут нравиться стихи какой-то Ростопчиной! Я понимаю в различиях!
Они помолчали. Может, прошел век… Да они и подъезжали уже к ее дому на Почтамтской.
– Почему мы не встретились раньше? Когда я был еще здесь?
– А что бы это изменило? Я бы стала лучше писать? Оставьте! Во-первых, я жила с мужем в Москве и очень долго пыталась выстроить эту свою жизнь.
– Да. Говорят, он у вас оригинал.
– Мне вообще везет на оригиналов!..
– Говорят, вся ваша квартира полна книг!..
– Да. Он их собирает. Но не читает! Хорошо, что мы не виделись с вами. Я на вас сердилась!
– За мою шутку с вашей кузиной Катишь?
– Да. Зачем вам понадобилось разрушать ей жизнь? Да подайте же мне руку, как следует – невоспитанный вы человек!..
2
Слова министра Просвещения графа С.С. Уварова, пересказанные князем М.А. Дондуковым-Корсаковым, председателем Цензурного комитета.