Синий цвет вечности

– Она ими занимается, бог знает, сколько лет, с тех пор, как я, к ее сожалению, вырос! И что толку? Отпуск мой только начинается, но уже ощущение, что близится к концу.

– Вы не надеетесь остаться здесь?

– Бабушка надеется.

– А вы?

– М-м… после свидания с генералом Клейнмихелем почти нет. То есть, скорей всего, нет.

– Почему?

– Он намекнул, что мои представления к наградам и даже к золотому оружию ничего не стоят здесь. Начальство тут не ценит храбрость – но ценит послушание. Хотя… пока еще представления не рассмотрены на самом верху.

– Так, может, не так плохо? Он не захочет – государь – вновь отпустить под пули такого поэта!

– Ой-ли!.. Кто вам сказал, что не захочет? Да и зачем я ему здесь?

– Не верю! Вспомните, все же, как он обращался с Пушкиным.

– Да, но я не Пушкин.

– Но и про вас уже давно все поняли. Не надейтесь, что не так! да я это знаю из первых рук! Перовский недавно читал императрице и Бобринской вашего «Демона». Все в восторге. Кстати, я еще «Демона» не читала.

– Это всего лишь государыня! У нее доброе сердце. Но Пушкину не дали уехать в деревню, где он был бы счастлив. И где его супруга вряд ли встретила б Дантеса.

– Она вернулась, слышали?

– Нет. Разве? Пушкина задерживали здесь, чтоб жена его могла танцевать на аничковских балах.

– И все ж… Государь был взбешен, когда его убили.

– Не знаю. Его прежде убедил какой-то сановник, что при его царствовании нужен великий поэт. Может, Жуковский подсказал, он и поверил. А тут поэта убили. Конечно, обидно. Но потом все поняли, что без Пушкина как-то легче – тому же царствованию. Можно даже издать собрание сочинений. Конечно, не полное.

– Вы какой-то злой сегодня!.. Я беспокоюсь за вас!..

– Ничего. Я не каждому такое говорю. А через одного. – Помолчал и добавил…

– Что вас удивляет? Пушкин был трофей, который наши либералисты легкомысленно бросили на Сенатском поле под выстрелами. А коль достался такой трофей – его ж надо использовать!

– А вы?

– А я не хочу быть трофеем!.. Или не умею!

– Пушкин умел по-вашему?

– Сами знаете – что умел!.. Это – не упрек!

Помолчали. Довольно долго, да и что говорить? Она явно была расстроена.

– Можно спросить? А кому посвящена ваша «Молитва»? Я знакома с той счастливицей?

– Хотите – скажу, что вам?..

– «Почему вы пошли в гусары? Не могу понять все пять лет!»

– Что делать! Я и сам не могу понять!

Юность всегда отбрасывает странный отсвет на жизнь. И заставляет бродить в непонятости самих себя.

Он рос и делался юношей среди целой стайки молодых и прекрасных девушек, в которых, почти во всех по очереди, был влюблен. Даже его тетка Анна Столыпина, двоюродная сестра матери, которая, правда, была младше его – удостоилась этой чести. (Она потом станет женой генерала Философова, и тот будет звать его племянником.)

Москва, Средниково… это были этапы его взросления и здесь звучали шаги его взросления. Едва ль не все окружающие девицы демонстрировали живой интерес к нему как поэту, переписывали стихи в тетрадочки, в девичьи дневнички, тщательно хранимые от взгляда, от взрослых, некоторые старались заучивать его стихи или залучить их, его рукой писанные, в свой альбом и дарить их потом подругам в альбомы. («Кто любит более тебя – пусть пишет далее меня…») Но к нему как поклоннику они все до одной относились не всерьез и откровенно подсмеивались. Он взрывался. Барышни в этом возрасте раньше взрослеют и раньше начинают не только жить взрослой жизнью, но и становятся взрослыми. И вообще, женщины безжалостны.

Вот в эту злосчастную для нас, мужчин, а для него, может, втройне злосчастную пору – уж больно был самонадеян и вспыльчив – просто пожар! – Варя Лопухина, сестра его друга Алексиса, и вообще, соседка из ближней семьи Лопухиных, – росла как-то медленней сверстниц и долго в красавицах не числилась. Была скромна и задумчива не по летам. Не увлекалась танцами и не старалась кружить головы и без того вскруженные обилием возможностей. – У нее была родинка над бровью – левой, кажется… Ее поддразнивали подружки: «А у Вари родинка – Варенька уродинка!» – она не обижалась или делала вид. Она была непримечательна – или не слишком примечательна, не то, что другие. В ней скрылась какая-то тайна взросления. Потому что… Летом 1831-го года она вдруг, как в сказке, обернулась красавицей. И это насмешницам пришлось признать и согласиться с ее полной и окончательной победой. Вдруг, повторим, в два месяца лета! Словно Господь долго работал над внешностью этой девушки, ища необходимые или позабытые черты… те, без которых не возникнет гармония души и тела. Но и Михаилу было семнадцать в тот момент, и у него был возраст любви… и он влюбился враз, поняв, как Ромео, что раньше не знал красоты… и отбросив разом всех прежних Розалинд. Но тут надо сказать… было странное обстоятельство. Он стал чувствовать себя мужчиной очень рано, чуть не в двенадцать лет. Он быстро взрослел. В четырнадцать он ощущал уже осознанное желание по отношению к любой из девиц. В кого был влюблен, конечно – а влюблялся он часто. А тут – стоп! Когда Варя перед ним словно возникла снова, он ощутил лишь укол петраркиевой страсти. Лаура, не боле. Что-то отдаленное. Страсть без желания. О ней было в пору писать «Стихи о прекрасной даме».

Но однажды в Средниково под Москвой, летом 32-го, он заглянул к ее брату Алексису, с которым дружил, все члены семьи куда-то подевались, кажется, поехали навещать какую-то тетку, и Варя почему-то была дома одна, – он не помнил, почему. Пригласила его пройти – не думая ни о чем, разумеется, да и он, конечно, не ждал ничего такого – от себя, от нее. Сперва они сидели тихо и степенно, как маленькие, и говорили о стороннем. Потом он придвинулся ближе, еще не предполагая…

И дальше был тот взрыв, тот единственный миг осознания чувства, который, будучи пропущен, уже не возвращается никогда. Он поцеловал ее, и она откликнулась сразу, как не бывает – ни в этом мире, ни в том обществе, в котором они выросли. Откликнулась на зов. И две души потянулись друг к другу и сразу выросли в объеме и опыте. «Наши скоро придут!.. – Нет, нет!..» Это не может кончиться, это не должно так кончиться! Он впредь будет знать всю жизнь, всегда, что таких губ на свете не встречал. Их не было… И вообще… Их просто не бывает! «Нет, милый мой – то жаворонок звонкий… – нет, то только соловей…»

Так воздвигся вдруг веронский «балкон Джульетты» в Средниково, потом в Москве, на Малой Молчановке.

И это все длилось бы и длилось и, верно, не распалось никогда. Но тут он должен был уехать в Петербург. В университете Московском случилась «Маловская история».

«У нас пятнадцать профессоров – без Малова» – дразнились студенты. (Или, может, «двенадцать без Малова» – не помню.) Они решили избавиться от профессора Малова. Наверное, он, в самом деле, был плохой профессор. Они сорвали ему лекцию и, кажется, не одну. Лермонтов на курсе обычно держался в стороне, и, того хуже, с вызовом. Со студентом Виссарионом Белинским, к примеру, он и вовсе не кланялся, хотя оба были из одного Чембарского уезда под Пензой, и имели общих знакомых, – и тот считал его надменным барчуком и воображалой. Одному из сокурсников, который спросил, какую книгу он читает, он ответил, с вызовом: «Вас эта книга вряд ли способна заинтересовать!» – Никто ж не мог подозревать, что он уже сделался Лермонтовым, и только смотрится как студент-первокурсник. Но в истории с Маловым Лермонтов присоединился к остальным неожиданно для себя, и вдруг явился одним из самых активных, чуть не заводилой. Малова, в итоге, изгнали (странно, как хорошо кончилось – в николаевскую эпоху такие шутки уже не часто проходили). Но прочие профессора взялись за студентов в отместку и кое-кому резко снизили баллы. Лермонтова оставили в университете на второй год. Белинского исключили вовсе с формулировкой: «По слабости здоровья, и притом, по ограниченности способностей». (Признаться, и Лермонтов учился явно ниже возможностей: ему не нравились преподаватели, иногда он знал больше их, и было много других забот – любовь, стихи.) Михаил решил попытать счастья в университете Петербургском, в уверенности, что ему зачтут предметы, сданные им в Московском.