Синий цвет вечности

Мать Михаил помнил только по голосу и по портрету в гостиной. Голос был божествен. И так как он потерял ее, будучи неполных трех лет, он долго считал, что голос был оттуда.

– Сам Сперанский приезжал утешать меня, когда ее не стало!..

Нет, она, все же, понимала что-то про себя, про этот мир… Ее отец дружил со Сперанским и тогда, когда тот был в опале, и братья с ним дружили. И в ее глазах Сперанский или Мордвинов (тоже родня!) чем-то отличались от тех, кого она упорно ставила в пример внуку. «Отец – Столыпин. Дед Мордвинов!» – Рылеев писал, не кто-нибудь. Правда, этого, должно быть, она и не знала.

В Тарханах, совсем маленьким, он спал в комнате, где ночью горели свечи. – Чтоб не испугался темноты – так решила бабушка. Рядом храпела нянька. Гувернер был в соседней комнате. Тоже почивал, наверное. Спал Миша плохо, с просыпаниями, и иногда плакал во сне. Бывало, он среди ночи подымался тихо, брал свечку и босиком пробирался в гостиную… Там висел портрет матери. Он протягивал свечку к портрету и подолгу разглядывал его. Свеча покачивалась в руке, и портрет был весь в тенях. Скользили тени. Знает ли она там, что он – здесь сейчас, и он смотрит на нее?.. Он не понимал, что такое «там» – но знал, что оно есть. При свече глаза матери казались много больше и темней, чем на портрете днем. Он обливался слезами. Он был уверен про себя, что это, на портрете – ангел. Позже, в обществе, ему порой встречались дамы, чуть-чуть, слегка, напоминавшие мать. Тогда какое-то время он отличал их от всех прочих…

«Когда я был трех лет, то была песня, от которой я плакал: ее не могу теперь вспомнить, но уверен, что, если бы услыхал ее, она произвела бы прежнее действие… Ее певала мне покойная мать…»

– И зятек выдался – прости меня, Боже! – И ты уж прости! Но не могу! Ты, конечно, любил его – ясно, сын. Это заповедано – любить отцов. Что тут поделать!..

…Отца он уже хоронил сам. – В шестнадцать лет. От него скрывали многое… что отец, к примеру, незадолго до смерти ее, оставил мать. Уехал из Тархан к себе в Кропотово. А распри отца с бабкой за него, за Михаила, были его болью все детство. «Ужасная судьба отца и сына / Жить розно и в разлуке умереть…» Он любил отца, только плохо знал. Но был уверен почему-то, что понимает. «И жребий чуждого изгнанника иметь / На родине с названьем гражданина…» Отец его тоже был «чуждый изгнанник». Отец уехал потому же, почему он сам не решился бы ввести в дом жену при жизни бабушки. Не зря она сама об этом откровенно просила: «Не женись при мне!»

Дня три шли примеры удачных судеб, какие приводились ему всегда и служили чуть не главным приемом воспитания. Дети Шуваловых, дети Апраксиных… («Или у них не сын, у них дочь?.. Ошиблась. Стара!») Вообще другие – успешные дети. Особенно Столыпины. – Нет, твой главный друг Алексей Аркадьич, конечно, шалопай. Не то, что Алексей Григорьич! Как славно женился на Маше Трубецкой! На свадьбе быть оказали честь сам государь с государыней! Он знал, он сам был на этой свадьбе, как родственник.

(И что ей сказать? Что Маша Трубецкая – светская потаскуха, и бедный Алексей, что скажешь! Она была до замужества любовницей наследника и так же Барятинского. И как бы потерпела бабушка такую невестку!)

Примеры! И какие наглядные!

Бабушка очень гордилась своей родней и приняла бы в штыки любое возражение. Столыпины были её больное место.

– У графов Шуваловых сын тоже провинился было – даже государь его сам увещевал. А теперь, смотри, как пошел!.. (Он тоже был бы непрочь, чтоб его государь лично увещевал. А не высылал из Петербурга.) И Барятинский Александр учился в юнкерской школе много хуже тебя; несмотря, что князь, не пустили в гусары – только в Кирасирский. Но… отличился на Кавказе – и, глядь – адъютант наследника.

За всем следила. И всех нещадно ревновала к успехам – за него. А он не смел ей сказать, что Барятинские и Шуваловы – все же, – не Столыпины: шапка не та! У них больше возможностей, у них род! А он к тому ж – только правнук шотландского наемника…

Что делать? Для нее он не был Лермонтовым… тем самым: стихи на смерть Пушкина, «Бородино», «Песнь про купца Калашникова»… а теперь еще роман – уже второе издание и прочее, и прочее… Перед ней он только – внук-неудачник, за которого болеет бабушка.

– И зачем тебе было звать того француза, к себе на гауптвахту – с объяснениями? Без того все бы сошло! Говорили, государь был на твоей стороне, и сам великий князь тоже!..

– Все эти Дантесы и де-Баранты – сукины дети! – говорил он. – Только и отличие, что – французские сукины дети!.. Баран пожаловался своей матушке – со страху! А та настучала вашему Бенкендорфу.

– Он не мой! – и тут же схватилась. – Но он же к тебе хорошо относился, по-моему? Бенкендорф?.. Тебя и вернули в прошлый раз с его ходатайства!

– Да. Но теперь плохо относится!..

Она умолкала ненадолго.

– Но у вас, говорят, там было какое-то Бородино? Большое сражение!.. Ты участвовал?

– На Кавказе? Да, сражение – у речки Валерик. Сперва я был адъютантом генерала Галафеева – развозил его приказы наступающим. А потом принял отряд охотников от Дорохова. Его ранили!

– Тебя тоже могли ранить?

– А чем я лучше других? У меня два представления к наградам. Одно – даже к золотому оружию. Но Клейнмихель дал понять, что это еще ничего не значит.

– Тебя не могли ранить! Я бы этого не пережила! – Она помолчала. Словно набираясь сил для нового наступления.

– Я пойду к Дубельту. Я ему все скажу. Подумаешь! Я паду в ноги к самому государю. Что они все с ума посходили? Такой уж страшный проступок совершил мой внук! Я пропадаю одна. У меня – единственный внук. Моя поддержка и опора.

– Я сожалею, родная! Вам лучше было иметь другого внука.

– Какого?

– Попроще!..

Дальше, уже к вечеру, после долгого и тяжелого разговора она вдруг спросила обыденно:

– Ну, ты спрашивал в журнале, как я наказывала тебе?

Он растерялся: – О чем?

– Чтоб они тебе платили? Раньше ты не брал денег за печатанье. – Из гордости, полагаю. И я не требовала. А теперь бы надо, ты нынче известный. Мне пишет староста – как не было урожая прошлым летом, так, скорей всего, и нынче не жди! Мне не вытянуть!

– Ладно. Попрошу.

– Я забыла… как называются эти деньги литераторам?

– Это называется «гонорар».

– Так вот, гонорар изволь брать у них! Мы с тобой не самые богатые. Да и всем же платят. И Пушкин брал!

Он мог сказать ей, что его лично заботит судьба русских толстых журналов. Но, что делать? эта судьба не занимала ее!

Днем, часам к четырем, к ним заглянул Алексис. Вид у него был хмурый, даже мрачный.

– О-о! Еще один несчастный! – сказала бабушка, – впрочем, с любовью, и расцеловала по-родственному. Сын брата все же.

Она тоже знала про несчастную любовь племянника. Да и кто не знал!

– И кто там новый у нее? – спросил Лермонтов Монго без предисловий, когда они остались наедине. – Он имел в виду Александрин.

– Какой-то дипломат, приехал к Баранту. Или брат их министра.

– Французского? Я слышал о нем.

– А я еще не видел. Пойду-посмотрю. Ты собираешься на бал?

– К Воронцовым? Избавь! С меня довольно! В какое-нибудь тихое место. Где никого не смутит мой армейский вид! Я б ее бросил на твоем месте! – добавил он с жалостью, почти без перехода.

– Я бы тоже! Если б не боялся вместе бросить себя!..

Вечером того дня он все же улизнул от бабки к Карамзиным… отпросился чуть развлечься.

– И не связывайся там ни с кем! Слышишь? Умоляю тебя!..

– Да что вы! Не собираюсь. И с кем там можно вязаться? Это ж не бал!

– Ты и без бала найдешь с кем столкнуться! Спроси ненароком у Софи Карамзиной – будет ли она просить за тебя?.. Ты бы женился на ней. Не беда, что она старше. Она расположена к тебе. И у нее прямые связи. Императрица и Бобринская. Тебя бы сразу простили – как зятя Карамзина. Хоть его уже нет.

– И намекни ей, пожалуй, про Меншикова. Стоит попроситься к нему в адъютанты. Я наводила справки.