Сады Казановы

Валерий Бочков

Сады Казановы

Клеопатра Чистых прудов

Но когда я увидал эту третью девицу, то поразился ее красоте. Я благодарил небо, что проглядел ее прежде: без сомнения, я мог бы иметь ее четырнадцать часов кряду. Звали ее Сент-Илер – та самая, что под этим самым именем прославилась год спустя, когда один милорд увез ее в Англию.

Часть первая

Тут

1

Не люблю смотреть на спящих. Они так беззащитны, так открыты. Лица спящих просты, без обычных гримас, которые, как людям кажется, придают лицу выражение значимости, или добродушия, или ума. Как можно ненавидеть спящего – глаза его закатились, в щёлочку под вялым веком виднеется белок глазного яблока. Ненависть к спящему нелепа – с таким же успехом можно ненавидеть покойника. Глядя на спящего, я всегда думаю о смерти.

Кулик заснул сразу. Я вернулась из ванной, а он уже спал. Подмыться да зубы почистить – это сколько? – минут пять, от силы семь. Спал он с открытым ртом, но не храпел, буду честной – спал тихо.

Три часа назад, на съезде с Можайского шоссе, Кулик пытался, впрочем, не очень настойчиво, принудить меня к минету. Не к месту вспомнилась Янка Руднева – она произносила это слово с мягким знаком посередине и у слова появлялся французский привкус.

Мы съехали с Можайки на какой-то просёлок. Ливень хлестал как сумасшедший, фары выхватывали куски придорожного мрака, обозначая там какие-то смутные формы, которые, не успев родиться, проваливались в кромешную темень. Кулик воткнул четвёртую скорость и мягко опустил ладонь на моё колено. Не отрывая взгляда от дороги, он сдвинул руку повыше и сжал пальцами моё бедро, точно проверяя упругость мышцы.

У меня наготове было два вопроса: что ты сказал жене? И второй – неужели она тебе поверила? Работает безотказно. Его ладонь пропутешествовала в мою промежность, мизинцем он настойчиво тёр шов на моих джинсах. Мне стало смешно: взрослый мужик – неужели он всерьёз думает, что вот такое скобление мизинцем должно меня возбудить?

Словно угадав мою мысль, он начал говорить. Вот тут он мастак, это он умеет. Говорил негромко и неторопливо, даже забыв на время про джинсовый шов. Дворники нервно сновали по стеклу, своей прытью диссонируя с вальяжным баритоном.

– Там (пауза) рядом с дачей, – он ткнул небритым подбородком куда-то вбок, – течёт речка Снипять… Неприметная речушка, каких не счесть по Руси. Один берег пологий, другой покруче. В заводях кувшинки желтеют, камыш острым листом шуршит. У мельницы заброшенной – омут, там карась с налимом ходит…

Чтобы ненароком не рассмеяться, левой рукой я обняла Кулика за шею, пальцами начала поглаживать бритый затылок. Костистый череп, колючий и шишковатый, наощупь напоминал тёплую обивку старого дивана.

– Главное успеть до утренней зорьки, – в голосе появилась мечтательная душевность. – В предрассветный час, когда и дальний лес, и мельница, и мостки – всё становится призрачным, аморфным, когда весь мир утопает в сиреневой дымке, – какое же счастье выудить из фиолетовой воды меднобокую рыбину – за миг до рассвета…

Я добралась до дальнего уха. Мочка была мясистая и на удивление холодная.

– … и чешуя на ладонях будет сверкать как потускневшие золотые монеты из тех сундуков с затонувших испанских галеонов…

Ушная раковина казалась резиновой. Точно – медицинская резина, из такой грелки делают. Лишь бы не читал стихов. И он тут же начал:

Он сделал паузу, ожидая восхищения. Я решила подыграть – ну не законченная стерва же. К тому же моя память набита словесным хламом из разряда лингвистической мастурбации, три семестра «Теории критического анализа» даром не проходят:

– Поэзия балансирует на грани религии и магии, от которой произошла, и выбор между тем и другим неизбежно ведёт к отказу от поэзии – или от веры. Вследствие этого разлома жизнь большинства поэтов так трагична. Поэт – это шут, юродивый, скоморох, его редко воспринимают всерьёз. Но если уж…

Кулик не дал договорить. Жаль – так я могла ещё минут сорок молоть. Перебил, повысив голос.

– Нет! – страстно. – Нет!

И тут же:

– Поэт – это безумец, который голым выскакивает в грозу с надеждой, что в него попадёт молния.

Кулик замолчал, приподнял гордую голову и даже слегка выставил вперёд челюсть. Мой ход – пауза оставлена специально для меня. В огне фар косой штриховкой мельтешил дождь, шоссе блестело как мокрая крыша.

– Выходит… – сдавленным голосом имитируя вожделение произнесла я. – Выходит, гроза – это…

Пауза. Его ход.

– Нет, милая, ты – молния!

Кулик посмотрел на меня, пристально и строго, будто прикидывая на глаз мощь моего электрического заряда. Настоящий повелитель стихий и ловец молний. Его ладонь накрыла мою, он притянул её и прижал к своей промежности. Мягкий бугор гениталий оказался весьма средней величины. За окном проплыли дохлые огоньки неведомой деревни, какая-то будка на столбе вроде тюремной вышки, всё это на берегу чёрного водоёма с жёлтым прожектором на той стороне. У Янки Рудневой была личная квалификация мужских гениталий – от «свистульки» до «пушки». Я сжала пальцы, комок под моей ладонью до «пушки» явно не дотягивал.

Кулик перешёл на третью передачу. Движок надсадно пыхтел, в кабине завоняло выхлопом. Мы взбирались на невидимую гору. Кулик развёл колени, ухватив мой затылок, попытался наклонить голову – всё молча. В рёбра – весьма ощутимо – воткнулась ручка переключения передач. Он продолжал давить на затылок. Это что – заветная фантазия или уже какая-то дура проделала тут такой аттракцион? От штанов пахнуло мокрой тряпкой, так воняло в классе после «влажной уборки» – мелом, детским потом и протухшими тряпками. Запах счастливого детства, он с тобой навсегда.

– Мой дорогой, – обратилась я прямо к его гениталиям. – Давай повременим. Если машина влетит в колдобину, то я могу просто откусить его.

Я слегка сжала пальцы. Он убрал руку с затылка – равнодушно. Надулся: мол, тебе же, дуре, хотел радость показать. Щурясь, стал всматриваться в дорогу.

Как можно быть таким убожеством – «монеты из тех сундуков с затонувших испанских галеонов»… Ну как можно произносить такую пошлость вслух, даже если она и пришла тебе на ум?

Я разогнулась, правой рукой нашарила сбоку рычаг, рывком отодвинула кресло назад. С наслаждением вытянула ноги. Не так чтоб длинные, но весьма стройные, кстати, тридцать восьмого размера, с хрупкими лодыжками и мускулистыми икрами, которые переходят в упругие ляжки – не забудь про миниатюрные коленки ручной работы – и упираются в ягодицы: пара крепких и правильной формы ягодиц, далее – убедительная талия (изящная – штамп, но он в точку), грудь среднего калибра – две штуки тоже – с задорными сосками. Что ещё – плечи, руки, с любовью вылепленная шея, лицо, плюс два иностранных языка (один из них – китайский) и надежда, если не на спасение, то хотя бы на вечный покой.

2

Я бы никогда не смогла работать проституткой. Не вокзальной шлюхой, а настоящей профессионалкой в сапогах змеиной кожи на хищной шпильке – с постоянной клиентурой, графиком у массажиста, в парикмахерской и в маникюрном салоне. Физиологическую часть я бы ещё кое-как потянула, если исключить поцелуи в рот и анал; в конце концов совокупление можно рассматривать как вид аэробики – акт средней интенсивности сжигает триста калорий и считается неплохим кардио для укрепления сердечной мышцы.