Страница 2 из 25
– А нам за сколько продавать прикажешь?
Потеряв два часа, я вернулся к тому, с кем торговался в самом начале. Он дал мне восемьдесят рублей, и я взял курс на Навтлугский базар, который тогда был самым дешевым базаром в городе.
Сначала купил брюки, надел. «Так-то», – вздохнул я с облегчением. Потом примерил синюю сорочку – она мне очень подошла, и цвет понравился – застегнул и расплатился. Оттуда переместился к обувной лавке и купил ботинки, о которых и мечтать не смел. Моя старая обувь раз пять была чинена-перечинена, сам чинил отцовскими инструментами, даже два раза удлинил; так что на обувь она уже не походила, разве что был не босой. Теперь я их вместе с рваной майкой выбросил в мусорный ящик.
Для Манушак я хотел купить одеколон «Кармен». Пока искал одеколон, увидел белый шерстяной жакет с вышитыми цветами сирени, который мне понравился, и, недолго думая, попросил продавца завернуть его, расплатился и ушел. Но, оказалось, я оставил там Хаимовы брюки и только в трамвае обнаружил, что их нет. Пришлось возвращаться.
Продавец был старше меня года на два.
– Какие еще брюки? Ничего ты тут не оставлял.
А ведь я помнил, как положил их на прилавок.
– Вспоминай, не то подожгу эту лавку.
Другой продавец достал из большой картонной коробки брюки:
– Эти?
Я кивнул, он снова завернул их в бумагу и протянул мне. Затем с укором сказал молодому:
– Что за добро такое, чтоб из-за него нарываться на неприятности.
В первом часу дня я сунул Хаимовы брюки под мышку соседскому мальчишке со словами «отнеси Хаиму», а сам направился повидать Манушак. В нашем квартале был парикмахер Гарик, Манушак была его дочерью. У Гарика был и сын, Сурен, старше меня и Манушак на семь лет. Он все время сидел в парикмахерской и читал журналы, иногда стриг маленьких детей, к взрослым Гарик его не подпускал: «Поумней сначала».
Я любил Манушак с детского сада. Мы и в школе вместе учились, но к концу шестого класса у Манушак, кроме поведения, по всем предметам были двойки, и ей пришлось бросить учебу. Я кое-как добрался до выпускного класса, и к тому времени у меня оставался один экзамен, грузинский письменный. Сдав его, я мог получить аттестат.
Манушак мне встретилась по дороге, она шла за хлебом. Сначала она меня не узнала, вроде как остолбенела, потом покраснела, она всегда краснела при виде меня.
– Это ты?!
– К тебе шел, – сказал я.
Отступив, она оглядела меня.
– Вот умоешься и станешь в новой одежде еще симпатичнее.
– А что не так? – спросил я.
– Вот тут и тут испачкано. – Она показала на щеку и ухо.
Я вспомнил, как ночью лазил по водосточной трубе, и почему-то у меня испортилось настроение. Она заметила и забеспокоилась:
– Что с тобой?
– Все в порядке, – ответил я.
Все и вправду было в порядке, после моих покупок у меня оставалось тридцать пять рублей, у меня никогда раньше не было столько денег, да и одет так хорошо я никогда еще не был. В конце концов, умыться вовсе не было проблемой. Я не понимал, что со мной, и удивлялся. Позже, вспоминая эту встречу, я постоянно приходил к одному и тому же – это было предчувствие.
Я развернул подарок и протянул Манушак:
– Это тебе.
Она обрадовалась и улыбнулась мне. Надела жакет и закружилась вокруг меня.
– Люблю тебя, – сказала она.
Когда мы проходили мимо парикмахерской, Гарик посмотрел на нас в окно, он брил Рафика и не посмел бросить дело и выйти, так что оценил наше новое одеяние лишь поднятием бровей.
Я заметил, как Рафик разглядывал в зеркале Манушак, и в сердце что-то неприятно кольнуло. Манушак, как-то невзначай, добавила:
– Этот Рафик последнее время как-то странно смотрит на меня.
– Ну а ты? – спросил я.
– Да ты что? Меня тошнит при виде его.
Рафик не был вором «в законе», не имел «звания», но у него был авторитет в криминальном мире. Участковый инспектор Темур Тембрикашвили и близко к нему не подходил, побаивался. Говорили, что он контролировал спекулянтов внизу, в еврейском квартале, и имел с этого хороший навар.
Мне вспомнились слова Трокадэро: «Самый смелый герой – девятиграммовая пуля», и я с досадой подумал: «Если он и впрямь что-нибудь замыслил, подкараулю его в темноте и всажу пулю в лоб».
А Манушак я поверил, да и с чего мне было не верить ей?! Сколько я себя помнил, она никогда не обманывала меня. Она не была, как ее брат, дурочкой. Просто была настолько доброй и простодушной, что и совсем нормальной ее нельзя было назвать. Но, думаю, именно за это я ее и любил.
Перед тем как расстаться у хлебного магазина, мы договорились встретиться вечером и пойти в кино, после того как я высплюсь.
3
Маленькая площадка между хлебным магазином и гастрономом была перекрыта заржавленными листами жести. Под этой крышей стоял врытый в землю низкий железный стол, за которым сидел мой отец и почти под открытым небом зимой и летом чинил старую обувь. Он и меня обучил своему ремеслу, и, когда работы было много, я ему помогал.
«Тебе-то что, – сказал он однажды. – Я свое дело тебе оставлю, так что на хлеб всегда заработаешь».
Моя мать во время войны была эвакуирована сюда из России со своей хромой теткой, которая вскоре умерла, и она осталась одна. Она познакомилась с моим отцом, и родился я, так что заговорил я по-русски. Если судить по единственному оставшемуся снимку, мать можно было назвать красивой женщиной, во всяком случае, мне так казалось. Мне было четыре года, когда она, выйдя однажды из дому, больше не вернулась, бросила нас. Помню, как я все время смотрел на дверь и ждал ее, но потом, когда отец перекрасил дверь в другой цвет, это приятное чувство ожидания исчезло.
Вторую жену отца звали Маквала; приехав из деревни, она начала работать продавщицей в хлебном магазине в нашем квартале. Вначале ее трахал один симпатичный курд, затем на нее положил глаз Тенгойя и запретил этому курду покупать хлеб в том магазине. Тенгойя был крепким верзилой, работал администратором плавательного бассейна, который располагался за цирком. Он очень хорошо дрался, и если знал, что кого-то мог осилить, того и за человека не считал. В округе он почти ни с кем, кроме Рафика, вежливо не разговаривал.
Они с Маквалой запирали дверь и знай себе развлекались позади прилавка. Мне самому приходилось видеть через окно, как ритмично двигались высоко поднятые ноги Маквалы на фоне булочек. В это время на улице стояла очередь из тех, кто пришел за хлебом. Ничего не поделаешь, ждали.
И мой отец, на глазах у которого все происходило, женился на этой Маквале. Поскольку его брак с моей матерью не был зарегистрирован, проблем не было, они с Маквалой пошли в загс и расписались.
У нас была однокомнатная квартира на третьем этаже с маленькой лоджией, в которой я и спал после появления Маквалы. Прошло время, и родился сначала один мальчик, потом другой. Места не хватало, и я перебрался в чуланчик на чердак. Мы с отцом подняли туда старую железную кровать, собрали ее и поставили возле окна. Я тщательно вымыл цементный пол и зажил сам по себе, никого не беспокоя, никто не беспокоил и меня. У основания стены в чуланчике проходила толстая отопительная труба, поэтому зимой я не страдал от холода; правда, летом, когда припекало солнце, жестяная крыша так раскалялась, что находиться там было невозможно. Ну а в остальное время все было неплохо, особенно приятно там было в дождь.
Придя к себе, я открыл дверь, снял обновки и аккуратно повесил на спинку стула. Прежде чем лечь, подумал, что было бы неплохо купить маленький коврик и постелить перед кроватью. Вспомнил, что мне нужно умыться, но для этого надо было спуститься во двор, а я уже почти спал. «Ничего, – подумал я, – умоюсь потом» – и проспал до трех часов ночи.
Проснувшись, я услышал звуки товарного состава, проезжавшего вдоль подножия Арсенальной горы, и расстроился. Выходило, что я обманул Манушак, ведь я обещал сводить ее в кино. Потом я долго умывался у крана во дворе.