Её (мой) ребенок

На часах одиннадцатый. Медведев еще работает по Марьяне, и я планирую сменить его на ночь. Гаврюха лезет на руки и прячет холодный нос на моей шее. Обнимается…

— Тоскливо тебе, да? Мне тоже…

Отстраняясь, внимательно смотрит мне в глаза.

— Ну потерпи, будет у тебя новый хозяин завтра, — чешу ему макушку. — Обещали тебя забра… Эй!

Замечаю, что мусорное ведро под стойкой перевернуто. Благо чистое и пустое.

Ссаживаю Гавра с рук. Ставлю ведро как было. Надо бы купить ему «нору», а то в диване, то в шкафу хозяйничает. Только, если завтра отдавать, то смысл?

Но Гавр тут же встает в стойку, хватается передними лапами за край ведра и роняет его обратно. Отскакивает. Настороженно подходит, пытаясь залезть внутрь.

— Нет! Мусорное ведро — это не домик.

Немного поспорив с упрямо роняющим ведро сурикатом, машу на это безобразие рукой. Не до этого мне…

— Но учти, придется принять душ, перед тем как идти в комнату.

Закрываю двери в комнату.

И только собираюсь дозвониться до Михи, как звонит он сам. И мне становится нехорошо. Потому что это значит — есть новости. А они априори не могут быть добрыми.

Ложась на стену спиной, я, не справляясь с голосом, хриплю в трубку:

— Слушаю…

— Лёва, тачку эту нашли. Мерс принадлежит Юрию Лившецу. Житель Москвы. Главный методист одного из московских банков. Сорок лет.

— Медведь! — нетерпеливо обрываю я. — Еще длину причиндалов мне его скажи! Я и так понял, что он классный! — психую я. — По существу, давай.

Сердце гулко бьётся в груди.

— Вчера эта тачка попала в аварию. Лобовое… Капот смят со стороны пассажира и…

— А пассажир?! — не выдерживаю я.

— Дуй в травматологию краевую.

— Понял.

— Стой.

— Ну что?! — дрожащими пальцами закрываю квартиру, на ходу засовывая руку в рукав куртки.

— Ты такси взял бы, дружище.

— Нахрена? Я на машине.

— Нервный ты… Как бы потом тебя в соседней палате не искать.

— Да?… Ладно, я осторожно.

— Хочешь, я подъеду.

— Нет! — отрезаю сначала я. Но когда понимаю, что пальцы на брелоке и с третьей попытки жмут на всё что угодно, кроме разблокировки…

— Хотя, да. Давай. К травматологии. Что-то я и правда не в себе.

Еду, стараясь не переваривать «травматологию», а смотреть на дорогу. Благо, она пустая…

Но ощущение такое, будто всех этих лет не было и моя Кошка всё еще моя. И вот она там, в больнице. А я даже не знаю в каком состоянии. Мне страшно до чертей. И даже все мои обиды и пережитый по её вине треш отходят на задний план.

Торможу у тачки Медведя. Мы молча идём рядом, плечом к плечу. Мне самую малость легче. Я словно опять совсем молодой пацан, который не факт, что сможет справиться со сложной ситуацией сам. Мне страшно… нет мне СТРАШНО!

Её образ… До сих пор глубоко сидящий во мне ее образ, вдруг оживает.

Я слышу ее мелодичный задорный смех. И голос с дразнящими мурлыкающими нотками. И практически чувствую кожей ощущение, как она любила ласкать меня — перебирая коготками по затылку. Тактильные якоря оживают тоже. От накатывающего ощущения, как она обычно вжималась губами мне в ухо и горячо шептала: «я люблю тебя…» меня передергивает и по загривку бегут мурашки.

Выживи, Кошка! Я тебя, умоляю!..

Мы заходим с отделения неотложки, где всегда открыт вход с улицы. Медведь лаконично отшивает всех, кто пытается нас остановить, тыкая корочками в нос.

Дверь на лестницу закрыта. И обычный лифт уже отключили на ночь. Но мы вызываем большой, грузовой для каталок. Мы здесь не первый раз ночью. Такая работа…

туплю, глядя на круглые и потёртые кнопки лифта.

— Четвёртый этаж… — подсказывает мне Медведь.

Нажимаю.

— Ты к дочке ездил?

— Ездил…

— Лена фотки мне скинула. Похожа…

— Да нет, не очень. Разве что глаза и цвет волос…

— Хм… Да ты что, Лёва, одно же лицо.

— А ты что видел лицо Кошкиной?

— В смысле — Кошкиной?

Двери лифта открываются. У ресепшена пусто, в длинном коридоре потрескивают лампы дневного света.

— Есть кто-нибудь? — повышает голос Медведев.

Открываю дверь в ординаторскую, нос к носу встречаясь с медсестрой. Раскрываю корочки.

— Капитан Айдаров. Вчера после аварии к Вам доставили молодую женщину. Где она?

— А… туда пока нельзя. Подождите, я дежурного врача позову.

Сворачивая в коридор быстро идет вперед.

Не собираюсь я ждать!

Иду следом, слыша за спиной шаги Медведя.

— Мих… — сглатываю ком в горле. — А если ее покалечило? Мне как в глаза ей смотреть?

Медведь поддерживающе сжимает моё плечо. Медсестра заходит в палату, закрывая за собой дверь. Я слышу оттуда голоса. Миха тормозит меня, не позволяя ворваться.

— Стой. Жди врача.

Слепо смотрю в стену. Сердце колотится, живот до боли сводит, в груди горячий распирающий ком, мешающий ровно дышать. Прислушиваюсь к голосам.

— Здравствуйте, — выходит врач. — Вы кто?

Встряхиваюсь, пытаясь прийти в себя.

— Полиция. Нам нужно с Марьяной Кошкиной поговорить.

— Пока что вы с ней не поговорите. Она под успокоительными. Смутно воспринимает происходящее. Приезжайте завтра вечером.

— А что с ней… ну…

— Закрытая черепно-мозговая… ушибы… травма голеностопа.

— Черепно-мозговая? — хриплю я.

— Состояние средней тяжести. Жизни не угрожает. Но сосуды повреждены… необходима профилактика кровоизлияний.

— Я хочу зайти.

— Завтра приходите.

— Мне нужно сейчас!

— Да не сможет она никаких показаний дать. Зачем её тревожить?

— А Вас как зовут? — подхватывает её под локоть Медведев отводя в сторону. — Ольга Васильевна? Тут понимаете какое дело, Ольга Васильевна. У неё ребенок остался без присмотра. Отец бы хотел его забрать на время, — несет он что-то ей. — Пока Марьяне не станет лучше. Можно, он очень быстренько поговорит с ней? Нужно решить вопрос насчет пребывания ребенка.

Медведев кивает мне на палату. Берусь за ручку двери.

— Ну попробуйте. Только сильно не тревожьте ее. Лучше, конечно, завтра… — неуверенно добавляет врач. — Когда она немного отойдет от лекарств.

Открывая дверь, вхожу в палату. Поднимаю глаза на кушетку.

На ее лице дыхательная маска. Но я узнаю ее красивые брови вразлет, и светлые пряди. Над бровью наклеен пластырь. Ресницы, подрагивая, лежат темным веером. С той же стороны разбита скула.

Сажусь на стул рядом. Она медленно открывает свои голубые замутненные глаза. Взгляд расфокусирован. Ресницы также медленно смыкаются обратно.

В моей груди болезненно взрывается сверхновая, оглушая пробудившимися снова чувствами.

Это финиш… Я снова влип. Словно и не было всех этих лет. Вот она — такая же ценная и родная. Больно…

Пристрелите меня, я хочу лечь рядом и получить свою порцию обезболивающего.

— Ненавижу тебя, Кошкина… — ложусь я лицом ей на живот, умирая от накативших болезненных чувств. Сжимаю ее ледяные пальцы.

— Нахрена ты опять появилась в моей жизни?..

Глава 6. Очевидное

За приоткрытой дверью я слышу, как Медведь тихо басит с кем-то из персонала. А может, по телефону. Его голос становится тише и удаляется.

Сжав кисть в руке, исследую большим пальцем её тоненькие. Увесистое кольцо на указательном. Двойной ободок на большом… На безымянном кольца нет.

Веду носом по хрупкому запястью. Чувствую едва уловимый запах духов и чуть более сильный — пенициллина и каких-то еще лекарств.

Я еще хочу кое-что увидеть… Пока она в отключке. Потому что потом вряд ли мне удастся.

Это теперь не имеет, наверное, никакого значения, но я хочу видеть — свела или не свела. Потому что я не свёл.

Расстегиваю пуговицу у себя на рубашке. Слева на груди — татушка. Маленькое стилизованные под букву «м» сердце.

Это мы после того, как расписались. На эмоциях…

Тысячу раз свести собирался не меньше. Но так и не смог. Это словно ампутация: тебе кажется что ты готов избавиться от мучающего тебя заражённого органа, но в последний момент, ты все равно вырываешь руку из под хирургической пилы.