Зелёная долина

Молния с сухим треском ударилась о скалу, была отброшена в сторону и ушла в зелёную землю. Скала была крепкая, молнии вряд ли удалось оторвать от неё два-три осколочка. Зелёная земля под скалой была могилою всех молний, посягающих на эту долину, — все весенние и летние молнии оставались навсегда погребёнными под этой скалой, и большой раскидистый дуб при каждом взрыве молнии на своём дубьем языке мысленно благодарил скалу зато, что она, скала, испокон веку принимает на себя все молнии и отшвыривает их в долину, спасая дуб от верной гибели.

Когда молния металась ещё по небу и раздумывала, сейчас ей взорваться или чуть позже, мать жеребёнка мягким ржанием подозвала его к себе: мать знала, что молния сейчас взорвётся и что взрыв этот напугает её жеребёнка, но жеребёнок подумал, что мать хочет дать ему молока, он прислушался, чтобы понять, хочет он молока или нет, и понял, что не очень ещё хочет, что сейчас ему больше хочется нюхать цветы и травы и узнавать их, — и вот тут-то и взорвалась молния. Жеребёночек вскинулся и побежал к матери, но он так испугался, что не видел мать и потому бежал совсем в другую сторону. Мать пошла было сама к своему жеребёнку, но верёвка на шее держала её, не пускала. И мать позвала к себе жеребёнка — мягким ржанием.

Жеребёнку было всего месяц от роду, в одномесячной короткой его жизни это была первая молния. Он спрятался под брюхо матери и оттуда, навострив уши, послушал немножко, как барабанит дождь по листьям дуба. Потом он выглянул, увидел скалу, куст шиповника, дуб — он похлопал глазами и забыл, что испугался молнии, ему показалось, что он пришёл к матери, потому что ему захотелось молока. Помахивая чёрным кончиком хвоста, жеребёнок снова забрался под брюхо матери. Старая лошадь отставила ногу и вся расслабилась, чтобы её жеребёнку легче было сосать.

Жеребёнок этот был удивительно хорош — весь в звёздочках, как будто на него опустился иней. Ножки у жеребёнка были тонкие, высокие. Правая задняя нога наполовину белая, как будто в белом чулочке. Как будто сам в инее, а задняя правая ножка — в снегу. Шея узкая и длинная. Голова маленькая, на лбу круглое белое пятнышко, тоже как звёздочка. В эту долину испить воды приходили лани и козлята, овцы с ягнятами и ещё вот эта лошадь, у которой было много жеребят на её веку, но такого красивого ещё никогда не было. Этот жеребёнок был самым прекрасным существом зелёной долины. Грива и хвост его были чёрные. Мы не знали, какие у него глаза, потому что он шарахался, и мы не могли приблизиться к нему настолько, чтобы разглядеть, какие у него глаза. Но наверняка глаза у него были очень красивые, потому что у всех лошадей красивые глаза: в них обычно отражается вся окружающая их местность. В глазах этого жеребёнка отражались дуб, цветы, куст шиповника, его красная мать и вся зелёная долина.

Он был немножко глупенький, этот жеребёнок, но был глупенький потому, что был очень маленький. Капля дождя скатилась по его ноге, и он шарахнулся, взбрыкнул и убежал от матери. Мать не стала звать его обратно: дождь кончился, молнии сегодня больше не должно было быть, и солнце на небе уже сияло вовсю.

Зелёная долина так и сверкала, вся залитая солнцем. Омытые дождём, сверкали листья на дубе. И куст шиповника тоже блестел. И мокрая спина лошади тоже. И спина жеребёнка. И ручей, который начинался от серой скалы и проходил по всей зелёной долине. Но от ручья пахло молнией, и жеребёнок отпрянул от него. От куста шиповника тоже пахло молнией — жеребёнок отбежал немного, остановился, поглядел издали и снова шажок за шажком стал приближаться — чтобы ещё раз понюхать.

Старая лошадь знала все ароматы и запахи этой долины. Она знала запахи и ароматы всех здешних долин и холмов, но запахи этой долины знала лучше, потому что лошадь часто привязывали тут. Запах молнии должен был сейчас исчезнуть, солнце должно было осушить его вместе с росой. Запах тимьяна тоже не был постоянным запахом этой долины, запах тимьяна был занесён сюда с холмов ветром, вместе с запахом мокрой овечьей шерсти. Лошадь паслась и думала, что на той стороне холмов пасутся овцы, раз ветер доносит с той стороны запах мокрой овечьей шерсти, значит, и собаки там, и пастух.

На той стороне холмов пасутся овцы, влажная трава в долине вкусная, вода в ручье сладкая, думала старая лошадь, греет солнце и жеребёночек пугается и растёт среди доброго и тёплого покоя этой хорошей долины.

Лошадь подняла голову: дуб стоял спокойно, разомлев от тепла, дремала серая скала, жеребёнок принюхивался к шиповнику. Грело солнце, и трава после дождя была вкусная, надо было пастись. Лошадь опустила голову, сорвала два-три пучка травы, но что-то беспокоило её, и она снова подняла голову.

Стоя неподвижно посреди зелёной долины, вздёрнув голову, старая лошадь долго прислушивалась к тишине. И долго вглядывалась в долину. Всё вокруг было так, как минуту назад: спокойно стоял дуб, тихо дремала скала, а жеребёночек прыгал и носился вокруг куста шиповника. И вроде бы можно было спокойно пастись, но красная лошадь даже не донесла морду до земли, она резко вскинула голову и подождала, навострив уши, — чтобы уловить все тайные голоса долины. Потом раздула ноздри и опять подождала — чтобы почувствовать все чужие запахи долины. Плавно порхали бабочки, пели пчёлы, звенел ручеёк, и, вытянув шею, гонялся за бабочкой вокруг куста шиповника жеребёнок, но старая красная лошадь хотела слышать не эти голоса и хотела видеть не эти картины. В долине таилась какая-то опасность. В воздухе от этой опасности не было ни звука. Опасности этой не было видно, и ветер не доносил её запаха, но старая лошадь не могла уже спокойно пастись.

Старая красная лошадь начала сердиться. Красная лошадь сердилась, потому что в долине был враг, но этого врага не было видно, не было слышно и точное место его было невозможно определить.

Стоя посреди зелёной долины, смотрели во все глаза и внимали тишине — серая скала, могучий раскидистый дуб, красная старая лошадь и куст шиповника. Для скалы в зелёной долине не было никакой опасности, потому что молния сегодня уже была и прошла. Для дуба тоже всё было хорошо, потому что скала снова защитила его от молнии, да и солнышко грело ласково. И для шиповника всё было хорошо, потому что жеребёночек не мог дотянуться до двух его ослепительно белых цветков. А старая красная лошадь от напряжённого ожидания вся взмокла.