Страница 1 из 1
Родился я в 1935 году в селе. Облик этих и последующих пятнадцати, двадцати и даже тридцати лет моей жизни гораздо более приближен ко временам Туманяна — Толстого — Гомера, нежели к сегодняшним нашим дням. Я пахал землю, косил траву, помогал родиться телёнку, прививал дерево — чтобы всего не перечислять, скажу сразу: если бы повторилась легенда с потопом, я, как Ной, смог бы возродить на земле большую земледельческую и скотоводческую культуру, и за это я благодарен тем пятнадцати годам, что провёл в селе. И если бы что случилось с памятью человечества, я смог бы по образу и подобию своих односельчан, по их тогдашнему образу жизни слепить наново кодекс человеческой нравственности. Кстати, нечто подобное на памяти нашего народа уже было: тот край, в котором я родился на свет божий, это маленькое село из шестидесяти — семидесяти очагов под названием Ахнидзор в 1798 году уже было стёрто с лица земли в результате нашествия персидского шаха Ага-Махмед-хана, а может, и в 1606 году во время нашествия Шах-Аббаса, а может, и того раньше — турецкими и арабскими набегами — во всяком случае, в 1798 году оно было уничтожено в последний раз. Так вот, в тысячекратно разоряемом этом красивом ущелье лет этак сто пятьдесят назад жил парень по имени Ованес. Ованес Матевосян, сын Товмаса; у этого Ованеса ничего за душой не было, ничего не принёс он с собой из далёкого села Ахпата — он да жена, назовём её Евой, да пара рук, да армянский один язык. Наше село, каким я его помню, населено было их потомками, это был уже целый мир со своими полями, гумнами, лугами, родниками, звонкой школой о двести учеников и с памятью.. И вот это село, основанное Ованесом, этот сколоченный им ковчег, снаряжённый в путь, сто пятьдесят лет держался на поверхности жизни, а затем мир и человечество ступили на новые круги бытия прямо на наших глазах, и на наших же глазах в последние десять — двадцать лет это село, этот ковчег, эта вековая обитель людская — как бы точнее сказать? — то ли развалилась, то ли пошла ко дну, а может — перестроилась? Я хочу повторить опыт Ованеса в литературе. Хочу открыть новую просеку и населить её людьми и животными. Многое я беру из села моей памяти, многое же создаю наново, и всё это похоже на переселение в некое село, чьё название — Цмакут — я придумал. Я бы хотел придумать множество прекрасных людей, и тогда бы не осталось места для плохих; я бы хотел придумать время действия для моих повестей — тогда бы в них не было места войне; но у меня нет выбора: хочу я или нет, я должен быть летописцем наших дней.
Почему я пишу? Потому что писали Туманян и Толстой? Думаю, что да, до некоторой степени. Но ещё больше в этом повинны произведения, которые ими не были написаны или же были написаны, но не так, как замысливались. А вообще-то если какое-нибудь божье созданье может сказать, почему оно цветок, волк, лошадь, человек или картина, точно так же писатель может сказать, почему он писатель, почему он пишет. Про себя я только знаю, что я армянин, мне столько-то лет, я пишу, и порой моя фраза мне очень нравится, такая, скажем: «Они планируют своё прошлое и будущее, а наше поведение как чужая лошадь убегает из-под нас». Я хочу быть летописцем их судеб — тех, кто личность, но в общих сводках числится как человеческая единица, а в драмах великих трагиков представляет собой фон, у плохих же писателей называется — толпа. Наш поэт Амо Сагиян сказал как-то: иноземные захватчики решили обезглавить страну: князей и их отпрысков под видом совещания собрали в нахичеванских монастырях и предали огню, род армянских царей был истреблён ещё раньше, и вдруг обычный армянский крестьянин увидел: страна осталась беспризорная, и его дом должен обернуться государством, а сам он в этом доме-государстве и батрак, и князь, и работник, и хозяин… Первую часть этого высказывания подтверждают свидетельства старых армянских летописцев, я же постараюсь быть летописцем второй части, летописцем высоких дел моего народа, сегодняшней возродившейся и уверенной в будущем Советской Армении.