Страница 4 из 27
Казалось, мы будем ехать вечность.
Казалось, мы не выедем из этого базара никогда.
Когда толпа сомкнулась так, что уже не проехать, я отцепил с пояса гранату и взялся зубами за чеку. «Гуди! Гуди!» - процедил я сквозь зубы водителю. Если они разобьют стекло, то…
Нас спасли затененные окна, в жизни мы выехали с того базара. Но во сне…
Вот уже который раз мне снится все то же: нас останавливают, меня вытаскивают из машины и ведут на расстрел. Но почемуто не с ребятами, а со стариком Магомедом Исаевым и с Кимберли Спаркс, канадской журналисткой, неизвестно как получившей в Генштабе допуск во фронтовую зону. Хотя ни в какой ГарунЮрт мы ее, конечно, не брали, как она ни набивалась, ведь мы со Святогоровым и Синюхиным ехали туда разбираться с жалобами местных жителей на энских ментов, которые при зачистке деревни вымели из домов практически все - мебель, телевизоры, ковры, посуду, даже постельные паласы. И на тех же грузовиках, которыми они прибыли в Чечню, увезли в свой Энск - это, как ни крути, еще бывает перед концом шестимесячной ментовской командировки. Ну разве могли мы на разборку этого мародерства (и на встречу со стариком осведомителем) взять с собой канадскую журналистку?
Однако теперь вместо мародеров на казнь вели почемуто меня, Магомеда Исаева и эту Кимберли. Их должны были расстрелять вместе со мной - старика за то, что он передал нам сведения о расположении учебного лагеря Хаттаба под НожайЮртом, а Кимберли не знаю за что - у меня с ней ничего не было, клянусь. Кроме взглядов, конечно. А теперь она шла справа от меня, рыжая и прямая, а не так, как таскалась за нами по Ханкале - согнутая под тяжестью своих «Кодаков» и «Пентаксов».
А старик чеченец плелся сзади.
Мы шли по насыпи среди зеленого поля, топкого, как пластилин. Под «зеленкой» была нефть, изза которой тут никогда не будет мира, потому что где нефть, там сверхприбыли, а где сверхприбыли, там кровь и смерть.
Светило солнце, было тепло.
Я знал, что нас расстреляют гдето в конце насыпи, у бруствера, но почемуто не испытывал страха. Обычно во сне кошмары чеченской войны догоняют меня теми страхами, которых в горячке боя или по глупости я не успел испытать в реальной жизни. И тогда страх наваливается и давит сердце и душу с неотвратимостью танковых гусениц, надвигающихся на твой окоп. Но в этом сне страха не было даже тогда, когда до этого бруствера осталось метров двадцать и я понял, что это произойдет сейчас, в следующую минуту. И Кимберли знала, что это произойдет сейчас. Чтобы ей было смелее дойти до роковой черты, я протянул ей руку, предлагая последние двадцать метров идти вместе. Но она отмахнулась. Я пожал плечами и пошел вперед, бравируя своей храбростью и даже, кажется, чтото насвистывая.
Бруствер был рядом, я ждал выстрелов. Но их не было. Вместо этого на бруствере вырос Хаттаб - в берете набекрень и при бороде, как у Че Гевары. Я знал все об этом саудовском Черном арабе и Волосатике, мы охотились за ним с тех пор, как в 1995 году он перебрался из Афганистана в Чечню и на деньги своего арабского «брата» бен Ладена создал здесь несколько учебных центров подготовки моджахедов и подрывников, стал командиром «Исламской интернациональной бригады» и главным финансистом чеченских боевиков. Да, это через него шли в Чечню миллионы долларов из Саудовской Аравии и «АльКаиды», это он расстрелял в Аргунском ущелье нашу мотострелковую колонну в апреле 1996 года, это он заплатил два миллиона долларов за взрывы жилых домов в России, и это он и Басаев организовали вторжение чеченских боевиков в Дагестан, изза чего нам пришлось втянуться во вторую чеченскую войну…
Теперь он стоял передо мной, широко и весело улыбаясь и держа одну руку на «АК74», а второй - без двух пальцев - подзывая меня к себе.
Я с удовлетворением подумал, что хотя у него какаято сверхъестественная интуиция и он, как кошка от землетрясения, уходит изпод любого обстрела за день, за час, за минуту, но всетаки трижды мы его достали: этих пальцев он лишился при взрыве осколочной гранаты, бронебойная пуля калибра 12,7 мм сидит у него гдето в брюхе и, по нашим данным, осколочными ранениями у него разворочена вся нижняя часть туловища - надеюсь, в паху. Во всяком случае, с тех пор как он получил это ранение, никто в дагестанском селе Карамахи, где живут родители его женыдаргинки, не поздравлял этих родителей с появлением новых внуков…
Но он улыбается, блин, и, должен признать, улыбка очень идет его широкому, смуглому лицу. Черные и слегка выпуклые, как у всех арабов, глаза, черные и вьющиеся длинные волосы, черные борода и усики, и этот чегеварский берет набекрень. Улыбаясь, он беспалой рукой призывно зовет меня к себе.
И хотя я знаю, что к этому человеку нельзя приближаться, ведь он расстреливает пленных и добивает их ножом - просто так, показывая «студентам» своих учебных центров, куда и как нужно убивать, я, как завороженный идиот или позер перед этой Кимберли, всетаки двигаюсь, иду, приближаюсь к нему.
А Хаттаб растет… увеличивается в росте… и улыбка его становится какойто неестественно широкой, акульей… и - едва нога моя ступила на бруствер, как из автомата Хаттаба вместо пуль хлынула в меня некая смертельная энергетическая волна, какоето губительное облучение, и я, умирая, пригнулся, скукожился и с удивлением сказал: «Мама, а умирать не больно!»
И - умер, а затем… проснулся.
На часах было 5.30 утра, за окном было темное ночное небо. Я проснулся на земле, в Москве, в своей квартире на Беговой улице и на своем диване, но с какойто острой болью в груди, в ее левой стороне. Попытался заснуть, повернувшись на другой бок, и не смог. В груди чтото кололо и тянуло так, что я подумал: наверное, я только что пережил свою смерть, микроинфаркт.
Я встал, сходил в туалет. Потом лег, но заснуть не мог, грудь все болела.
Что было делать?
Я пошел на кухню, открыл холодильник. Там было пусто, да и есть не хотелось.
Я постоял у окна, массируя ладонью левую часть груди и проверяя - это невралгия, мышечная боль или чтото в глубине? Похоже, что в глубине. Я постоял еще, глядя на ржавые крыши гаражей во дворе, темные соседские дома и зачинающийся рассвет. Разве умирать действительно не больно? И почему я сказал это маме? Неужели именно ее я успею вспомнить в момент смерти? И почему мне приснился Хаттаб? Ведь я уже не в конторе, я на пенсии…