Не хочу

– Помочь?

– Это вряд ли. Чем вы сможете мне помочь?

– Ну, не знаю.

– У вас есть пластырь?

– Нет.

– Значит, не судьба.

– Да, с такими ногами далеко не уйдешь… Украдут, – снова пошутил незнакомец. Он явно не хотел уходить и обдумывал пути моего спасения. – Могу сходить в аптеку, – достал он свой телефон и начал искать на экране ближайшую. – Полтора километра отсюда есть аптека. Могу сбегать.

– Давайте вместе дойдем.

– А вы сможете?

– Надеюсь, – вставила я обратно ногу в туфлю, предварительно накрыв рану салфеткой.

– Как?

– Терпимо, – сделала я несколько шагов вместе со своим новым проводником.

– Кстати, Александр, можно просто Саша, – улыбнулся мне молодой человек.

– Марина, – ответила я.

– Точно сможете идти?

– Ну, иду же, – постаралась я придать своей походке легкость.

– Я вижу.

– Что еще видите?

– Вижу, что у вас никого нет.

– С чего вы взяли?

– Слишком идеальны, слишком независимы.

– О, нет, не идеальна, – снова начала прихрамывать я. – Особенно сегодня. Чувствую, не дойду. Уже без ног, точнее – без ноги.

Прошли мы около двухсот метров, когда мне снова захотелось опуститься на ближайшую скамейку. Рана кричала, и каждый ее крик отдавался острой болью. Но скамейки уже не было, до аптеки еще далеко, только витрина дорогого обувного магазина, словно издевка, с красивыми туфельками за стеклом. Я оперлась рукой на Александра.

– Ладно, – неожиданно для меня, он подхватил меня на руки и понес.

– Вау! – на автомате обхватила я его шею, будто всю жизнь меня носили так на руках. Думаю, что в последний раз это делал отец. Он подхватывал меня, потом сажал на свои колени. Думаю, что впервые в жизни я осознала, что такое абсолютное счастье, сидя у отца на коленках. Он читал мне перед сном сказки. Когда я просыпалась, он уже уходил на работу, а приходил поздно. Я очень боялась, что в именно в этот день он не вернется, но он всегда возвращался, потому что он знал, как мне нужны были его колени.

Чтобы как-то освоиться в чужих руках, на мгновение я закрыла глаза. Этого было достаточно, что через несколько шагов Саша взлетел вместе со мной по ступеням в обувной магазин.

– Что все это значит, Александр? – улыбнулась я, все еще пытаясь держать себя в руках, в его руках.

– Просто мне не нравится слово пластырь, какое-то не романтичное. Мне не хочется, чтобы мы потом вспоминали, что знакомство наше началось с пластыря, пусть оно начнется с новых туфель. К черту пластырь, я подарю вам новые туфли, – усадил он меня на пуфик для примерки обуви.

Тиндер

– Я люблю решительных мужчин.

– Они знают, чего хотят.

– Они знают, чего хочу я.

Ночной ветерок начал трепаться с занавеской о чем-то своем. Та, обольщенная таким вниманием, отвечала ему взаимностью, смущаясь и кокетничая, пытаясь всячески выразить одну только фразу: «Я не такая». Всякий раз, когда невидимые сильные руки ветра порывисто подхватывали ее стройное тонкое тело, она вырывалась со словами: «Ну что вы себе позволяете?». Каждый из них понимал, что надо решаться, потому что неизвестно, когда еще они смогут так же свободно, непринужденно миловаться. «Вы очень ветреный!» «Я? Что вы?». Окно может закрыться в любой момент, и тогда жизнь разлучит их, сделает далекими, и они не смогут общаться так искренне, сожалея об упущенных возможностях, поглядывая друг на друга холодным стеклянным взглядом. Я вышел на балкон и закрыл за собой дверь. Воздух был приятно отравлен морозом, аж щекотало в носу. Серп месяца поблескивал острым лезвием, хоть вены режь, но донором депрессии быть не хотелось, не мое это, без повода издеваться над своим телом. Стал всматриваться и увидел округлый контур полного лица Луны. Прохлада начала проникать под кожу, захотелось даже что-нибудь накинуть, например, чьи-нибудь объятия. Но они остались где-то в прошлом. Возвращаться не хотелось, к тому же придется будить.

Стою, мерзну дальше. Жизнь – как насилие над самим собой, к нему привыкаешь. Кому-то кажется, что оно даже способно приносить удовольствие, но мы не удовлетворены на все сто, даже на семьдесят, и не будем, иначе не были бы людьми. Какой-то мелочи не хватает, огромной мелочи, величиной с серебряную монету в ночном небе. Я бросаю в лицо Луне окурок, не попадаю, он остается мерцать в пепелище угасающих точек. Посмотрел на часы: поздно. Поздно смотреть на звезды. Взгляд перебирается на огни менее претенциозные, бытовые. Кто-то еще не спит в домах напротив – луноходы. Гулкие одинокие тени асфальта: кого-то еще по улицам носит – недоноски, по самому дну колодца вымершего двора – подонки. И я, слоняюсь одним из них, из угла в угол – слон-уголовник. Таких не берут в зоопарк, буду гнить в одиночной камере космоса.

Закурил еще одну и увидел напротив, в соседнем доме, еще одного лунохода. Он тоже курил. Мне показалось, что он видит меня. Это мне не понравилось, я выбросил окурок вниз, долго смотрел, как тот кометой устремился навстречу земле. За дверью было тепло, но я продолжал морозить себя, словно хотел отрезвить свою жизнь. Снова посмотрел на соседа через двор, тот будто копируя меня, тоже бросил окурок. Я попытался рассмотреть ночной силуэт и увидел копию вчерашнего себя.

Судьба Прохора была среднестатистична и пятидневна: жена, телевизор, работа. Жизнь. Задолбала. Долбала и жена своей любовью. Она вместе с жизнью стала уже чем-то единым, опостылевшем, родным и необходимым.

Юным Прохора трудно было назвать, ночи его стали беспокойнее и длиннее, гораздо длиннее тех, что в молодости, когда достаточно было закрыть глаза, чтобы скоро увидеть утро. Лицо обветрилось временем и помрачнело от вредных привычек, позвоночник просел, желудок растянулся и выкатился. По ночам не спалось, он выходил на балкон и много курил, кидая окурки в пепельницу неба, где они замирали, тлея мерцающими огоньками. Никого, только он и полное бледности, испитое, с синяками лицо Луны. В сумерках души напрашивался лай. Прохор не любил тишину, потому что она особенно явно давала ему ощутить, как что-то упрямо возилось в хворосте его ребер и пыталось выбраться наружу. Сердце шалило. Его стало много, и оно требовало расширения жилища. Он же, будучи человеком неорганизованным, но тщеславным, не знал, как его успокоить, пил. «Захер я ел этот торт после всего? Теперь весь в сомнениях: себе оставить или наружу? Захер вообще мне такая жизнь?», – думал он, не представляя, как бы ее, жизнь, сделать более осознанной и творческой. Выйдешь на балкон ночью, закуришь, посмотришь на небо. Оно чистое и звездное, только Луна затылком. Ей скучно, соседу тоже стало скучно, и он вернулся обратно в тепло.

Наконец, я тоже очнулся и скользнул обратно в квартиру, вернулся в Тиндер:

– Ты куда пропал?

– Вышел покурить.

– Я тоже себе кофейку заварила. Надоело.

– Что?

– Переписываться.

– Ладно, тогда до завтра.

– Я не об этом.

– А о чем?

– Может, позвонишь, наконец?

– А! Вот я тупой.

– Нет, это я острая.

– Как месяц сегодня.

– Думаешь, уже месяц?

– Да, не меньше, я-то думаю, что он сегодня такой острый. Видимо, время пришло, резать правду-матку.

– Ты еще успеваешь на небо смотреть. Счастливчик.

– Тебе кто мешает.

– Беготня, голову не поднять.

– Не поднимай, можно просто лечь на землю, и смотри ему в глаза, сколько хочешь.

– А ты романтик.

– Намекаешь на роман?

– Надоело.

– Что именно?

– Намекать. Придется приехать.

– Действительно романтично.

– На метро поедешь?

– Нет, на машине.

– На машине не так романтично.

– Точно романтик.

– Нет, сегодня я Прохор.

– Почему Прохор?

– Родители меня так хотели назвать.

– Это была бы совсем другая жизнь. Я хочу сказать, хорошо, что не назвали.