Яма

Расширяя ноздри, Серега медленно вдохнул и произнес тем раздражающе отстраненным тоном, который отец так ненавидел:

— Пап, ты, давай, не перекручивай. Тебя там не было. А то, что донесли, черт знает сколько раз перевернуто с ног на голову.

— А я вот думаю, мало вам вломили! — в сердцах прокричал Николай Иванович. — Ты пятнадцать лет каратэ занимался, чтобы по убогим подворотням ногами махать?

— Нет. Не для этого. Мне нравилось в летнем тренировочном лагере. Без вас.

— Коля, я прошу тебя… — предупреждающе вставила мать. — Держи себя в руках.

Только, где там! Градский-старший эту просьбу даже не расслышал.

— Ну-ну, герой! Чего ты стоишь без нас? И где машина, позволь полюбопытствовать?

— В центре.

— Коля…

— Где именно — в центре? Или ты точно не помнишь? — с издевательской усмешкой.

Прерывая этот односторонний скандал, Град тронул отца за плечо, чем всегда выказывал некую привязанность, но отнюдь не стыд и расскаяние, как того хотелось Николаю Ивановичу.

— Возле Дюка[1], - бросил перед тем, как присесть на кровать.

— Возле Дюка…

Отключив звук, положил мобильник на тумбочку. Мать, тут как тут, склонилась, разглядывая рассечение на лбу.

— Мне кажется, нужно все-таки зашить.

— Мам, я устал и хочу спать.

Вздохнула тягостно.

— Ложись, конечно.

Упав на спину, разлегся поперек кровати. Закрывая глаза, выровнял дыхание. Пока мать задергивала тяжелые серые портьеры, отец еще некоторое время бухтел.

— Господи, доживу ли я, чтобы увидеть тебя человеком…

Провалился в темноту.

Сок был тяжелым. Он знал, что спит. Но в то же время слышал все, что происходило в реальности: монотонную работу климат-контроля, периодическую вибрацию телефона, далекий и приглушенный рокот газонокосилки. Управлял своими мыслями. Перебирал и отсеивал приходящие в забытье картинки.

Он о ней, конечно же, забыл и думать. Поначалу тянуло взглянуть. Проверить, смотрит ли она в его сторону. Узнать, каким будет ее взгляд: холодным, злым или тем самым, который наиболее его баламутил, — смущенным.

Перекрыл свои желания. Переключился.

Потом, ясное дело, само отпустило. Не замечал ее уже по привычке. Иногда чувствовал, что где-то рядом, но глазами не искал.

Временами рвался что-то о ней написать. Целые строфы помимо воли формировались в голове, некоторые слова на языке висели, пальцы зудели взяться за карандаш. Много чести для нее! Все в утиль, без сожаления.

Записи Града никто никогда не читал. Он их исключительно для себя делал. Сам же никогда не перечитывал, что называется, выплеснул и забыл. Столько этих потрепанных тетрадок в столе сохранилось, хватило бы, чтобы при желании отследить всю его бессмысленную жизнь. Прежде никогда не стыдился подобного рвения, зато о злобной мурзилке вдруг стало неловко даже думать. Не то, что писать.

Ни строчки. Ни слова. Баста.

Он не какой-то там Киркоров, чтобы сочинять сопливые рифмы о своей ненаглядной плюшке.

"Не твоей…"

"Не моей…"

"Не моя…"

"Не моя Республика…"

Она ему не нравилась, если разбирать зависший вопрос досконально. Все возникшие реакции случились на гребаном подсознании. Ничего более, казалось бы… Только, если углубиться в дебри человеческой психологии, в обособленный мир Градского, что может быть сильнее?

"Как такое вообще может быть?"

Нет, ничем серьезным эти ощущения не могли являться. Тупой гормональный выброс, на каких-то там спящих инстинктах. Если рассуждать логически, материнский инстинкт тоже не с самого рождения проявляется. Срабатывает в какой-то определенный момент. Требуется триггер[2]. Так и с Серегой получилось. Его лимбическая система претерпела ожидаемые изменения.

Почему ему это не нравилось?

Причин нашлось множество, и в то же время ни одной убедительной. Не нравилось, и все — остановился на этом.

В принципе перестал что-либо записывать, опасаясь того, что эта самая "ненаглядная плюшка" самовольно прорветься в рифмы и тексты.

Проспал "белый" день, а вечером его растормошила мать.

— Сережи… Сережик, проснись.

Открыв глаза, повернулся на звук ее голоса. Растирая лицо руками, глубоко вдохнул, словно во сне не дышал вовсе.

— Что случилось, мам?

Мелькнула мысль, что она обратно начнет канючить по поводу царапины на лбу. Если у нее не получится преодолеть свое бестолковое волнение, придется ехать к хирургу.

— Горе у нас, — с дрожью в голосе сообщила мать.

Уставился на нее, в ожидании каких-либо деталей и пояснений. Ведь, из ее уст подобная фраза могла означать, что угодно.

— Алесю утром прооперировали.

— В смысле? Что произошло?

— Ребенок… перестал шевелиться, — слова ей тяжело давались. Буквально роняла их с каждым своим выдохом. Осознавая серьезность ситуации, Сереге пришлось сосредоточиться на обрывках этих фраз, чтобы хоть что-то понять. — Поехала в роддом… обследовали… замершая…

И все равно ни черта не понял.

— Что это значит, мама?

— Ребенок умер внутри нее, — выдавила женщина, превозмогая кричащий эмоциональный протест, и горестно заголосила. — Ой, Боже, за что нам… В этот раз восемь месяцев… Почему мы? Почему у нас? Такое горе…

Серега молчал, не зная, что ей ответить.

— Пришла в себя. И даже не плачет… Наверное, сил не осталось. Просит только, чтобы ты приехал.

В больницу ехали в гробовом молчании. Отец рулил с несвойственной ему аккуратностью. Заторможено трогался на светофорах. Они все, будто взбесились в один вечер — встречали "красным".

— Плохой знак, — скулила мать.

Как будто ситуация и без того не достигла дна. Все самое худшее в их семье — уже случилось.

Отец, то ли настороженный этими увещеваниями, то ли увязший в своих собственных горестных думах, не набирал скорость больше шестидесяти. Полдороги и вовсе тряслись за каким-то ободранным грузовиком. Пешком быстрее бы добрались…

В белых стенах комфортабельной больничной палаты перед Градом предстала синюшно-бледная сестра. За эти проклятые сутки она невообразимо похудела. Наверное, такое впечатление возникало из-за отсутствия огромного выпирающего живота. Его больше не было. Точнее, ее. Девочки, к рождению которой Леська так одержимо готовилась. Серега видел все эти разноцветные микровесы, мультяшную детскую комнату — кроватку с нелепой балдахинной конструкцией, ряды тюля, рюшей и бантов, навороченную коляску, разнообразные игрушки, черно- белые снимки УЗИ… Он, вроде как, тоже привык к мысли, что ОНА появится в их семье.

"И… что теперь?"

— Серый, — обрадовалась. — Серый…

Улыбнулась. Пошевелиться не пыталась. В руке сидела игла капельницы, а Леська боялась одного их вида.

— Серый…

Машинально двинулся к больничной койке.

Никакие слова на ум не приходили. Что тут скажешь? Не спросишь, как самочувствие и состояние. Понятное дело, очень хр*ново.

Мать ударилась в плач. Отец, и тот — туда же. Не скулил и не завывал, конечно. Скорбно утирал обильно скатывающиеся по щекам слезы.

— Мам, пап, — как-то слишком сурово одернула их Леська. — Езжайте домой.

— Ну, как же? — тут же воспротивилась мать. — Мы тебя не оставим. В такое время… Мы должны все вместе… Ой, Божечки… За что нам?

Алеся осталась непреклонной. Заявила даже, что от их стенаний ей только хуже становится, и потребовала оставить ее до утра.

— Жизнь такая скотская… — тихо прошептала после ухода родителей. — Я так устала. У меня сил совсем не осталось.

Он сидел на краю койки и смотрел в ее несчастные глаза, практически не мигая. Пытался понять, почему же он, сволочь, в эту минуту так спокоен? Нет, он, конечно, не хотел, чтобы сестра горевала. Желал ей исключительно добра и счастья. Ненавидел, когда ей делали больно. Но осознать чувства Леськи, разделить эти мучительные переживания у него не получалось. Внутри, будто неживое, все застыло.