Страница 22 из 29
От соседей доносилась музыка. Там тоже не спали, а может, просто забыли выключить радио. Под музыку у Веньки начали слипаться глаза. Очнулась и осторожно высвободилась из рук Левы.
-- Пусти, медведь, а то задушишь... Пошла я спать. А то мне в пять вставать. Сделай доброе дело, разбуди завтра Маришку, чтобы в школу не проспала. И дай ей денег на обед в школу. Похозяйничай тут без меня. Она и прибраться в комнате может, если ее заставить.
Она встала и постаралась торопливо накинуть халат из-за невесть откуда накатившей на нее ну просто девичьей стыдливости, хотя Лева уже крепко спал. Венька посмотрела на его широкую спину, тонкую еще юношескую шею. Что-то теплое, почти материнское, проснулось в ней.
Она склонилась над ним, и еще раз поцеловала узкую ложбинку между лопатками и укрыла одеялом.
-- Спи спокойно, Левий Матвей, апостол еврейский.
Утром он поцелует спящую и хмельную Веньку перед уходом, из-за этого она проплачет целый день от переизбытка чувств.
<p>
* * *</p>
Она все еще улыбалась -- и когда вошла в комнату, на ходу собирая назад волосы, чтобы стянуть их резиновым колечком, и когда плюхнулась с наслаждением в скрипучее кресло. Так и сидела. Губы улыбались, глаза закрыты, а голова запрокинута.
Вдруг что-то кольнуло ее чем-то острым вбок... Она вскочила о осмотрелась. Маришка сидела на постели и со злобной пристальностью зверька, готового укусить, смотрела на притихшую мать. Глаза засветились в полутьме зелеными огоньками, как в такси.
-- Так и не спала?
Девочка не ответила, только пыхтела готовясь зареветь.
-- Скажи, что я тебе сделала, за что ты ненавистная такая?.. Плохая, гулящая, непутевая, но такая есть, а другой у тебя не будет. Сама же сказала -- старая, поздно меня перековывать.
Маришка откинула одеяло, которым ее укутывала мать. Захныкала.
-- Что, зайчик, что с тобой!
Прижала дочку к груди и распевно, как в детской присказке стала раскачивать.
-- Что ты расплакалась? У тебя вот какая-никакая, а мать есть. Хоть и накричит когда, так сама же и пожалеет. Когда научит, когда проучит, мать ведь почитай жизнь целую прожила. И поплачет с тобой и порадуется, мать есть мать.
Венька судорожно проглотила комок слез, вставший поперек горла.
-- А твоя бабка спихнула меня в детский дом сразу из роддома... Каково мне одной-то на свете было, пока я тебя не родила?
-- А отец мой -- геройский?
-- Герой Советского Союза... Ему что я, что дворняжка приблудная... И ты тоже... А я сама себе мать и отец и бабушка с дедушкой. А что умела? Только бы прыгать и скакать. Так и скакала, что та сорока, натаскала себе блесток дешевых, а настоящей цены ничему не знала... думаешь, я злюсь на свою мать, твою бабку? Да отыщись она, твоя бабка, я бы ее ни взглядом, ни попреком не укорила за прошлое. Ходить бы за ней стала, если она слепая, глухая и хромая и горбатая. Но мне свой горб тяжелей носить. Ведь она мать моя. Муки принимала, пока меня родила. Только не отыщется, знаю... Может, она где-то бутылки по вокзалам подбирает.
Маришка притихла у нее на груди, посапывая. Зареванные дети всегда быстро засыпают. Венька на минутку отпустила дочку, чтобы закурить. Затянулась дымом дешевой сигареты и снова прижала к себе малышку.
-- Не дыми на меня...
-- Хорошо, не буду.
Выдохнула дым в сторону и продолжала, похоже, только для себя.
-- Зябко одной. Собака и та одна не живет, к чужому жилью тянется, а человек к человеку и подавно. Тягостно жить одной со своей болью и радость тебе не в радость и жизнь пустая холодная, как та ночная улица зимой, что на нас из окна смотрит. Пусть бы рядом кто хоть постоял, кому я нужной стану...
-- Ну и заботься обо мне на свое здоровье.
-- А я не забочусь, маленький? Только это совсем не то, скоро ты это и сама почувствуешь. Счастье ведь оно как -- каждому его погреть в руках хочется, да не всякому достается. Убогих и сирых стороной обходит.
-- А мы убогие и сирые?
-- Холодное это счастье без мужика... так уж мы, бабы внутри устроены... Ты не гони его, бородатого, ладно? Подружись и сама к нему приникни. Он добрый. Он тебя у меня не отнимет... Ох и бить же меня надо, что дитя родное свое до слез довела! Все, Маришенька, все доченька, в последний раз простила? Давай тебя поцелую и песенку спою, как маленькой:
"Баю-баюшки баю,
а я песенку спою.
А-а-а-а..."
Маришка совсем притихла и заснула, не выпуская маминых рук. А Венька еще долго продолжала напевать, покачивая в такт головой.
<p>
* * *</p>
Высокий уличный фонарь горел как раз напротив ее окна. Его призрачное сияние мягко заливало комнату, зеленоватые тени опутывали углы, как паутиной мягкой темнотой.
Венька сидела вполоборота к этому настораживающему свету. Лицо почти не видно. Лишь иногда при очередной затяжке крохотный огонек сигареты освещал ее прыгающими багровыми бликами, мимолетными, как вспышки памяти, мелькавшие перед Венькой.