Страница 3 из 14
Подобная «мудрость» на самом деле далека от истины и весьма противоречива.
Хотя счастье и не встречается буквально в реальной жизни, но оно всегда освещает ее подобно солнцу, дающему своим светом жизнь ее обитателям. Вместе с тем спокойствие хорошо во сне, а в жизни нет ничего лучше борьбы, дающей простор для проявления всех способностей и намерений человека, развивая тем самым в действиях его сознание, что, собственно, и нужно для сознания от жизни.
Фома Аквинский (1225-1274 гг.), так же как большинство античных философов, полагал, что счастье может проявиться только в «восприятии совершенного блага».
Однако Фома довольно противоречив в своем подходе к концепции счастья.
С одной стороны, Фома утверждает, что «… разумная природа может достигнуть счастья, которое является совершенством умственной природы… а вот чувственная природа вообще не способна достигнуть означенной цели» [10. Раздел 1].
С другой стороны, он считал, что «… в этой жизни возможна лишь некоторая причастность к счастью, но совершенное истинное счастье в нынешней жизни невозможно… …коль скоро счастье есть «совершенное и самодостаточное благо», то это означает отсутствие какого бы то ни было зла и исполнение любого желания. Но невозможно, чтобы в нынешней жизни не было вообще никакого зла» [10. Раздел 3].
Фома в этом отношении уступает, в частности, Эпикуру, который отстранение от тревог видит не в отвлеченных рассуждениях, а в самоустранении от общественных и государственных дел, поскольку в обществе господствует неразумие и несправедливость.
То есть, Фома не нашел хоть сколько-то приемлемого ответа на решение вопроса о достижении счастья в текущей реальности, констатировав невозможность его достижения в ней, в отличие от Эпикура, но всё же половинчато признал возможность разумной природе человека прийти к счастью.
Подобный подход Фомы к концепции счастья объясняется тем, что он не сумел определить сущность счастья как идеального образа, к которому можно стремиться, но не достигнуть его в силу отвлеченной, воображаемой природы этого образа, не совпадающего с реалиями жизни, но из которого следуют однозначные ответы на поставленные вопросы о проявлении или не проявлении счастья в текущей реальности.
И. Кант (1724-1804 гг.) приравнивает счастье к морали, называя его «высшим благом», к которому мы должны стремиться, подчиняясь требованию долга, только в рамках которого счастье оказывается допустимой целью: «Что касается принципа собственного счастья, то … принцип этот негоден потому, что он подводит под нравственность мотивы, которые, скорее, подрывают ее и уничтожают весь ее возвышенный характер, смешивая в один класс побуждения к добродетели и побуждения к пороку и научая только одному – как лучше рассчитывать, специфическое же отличие того и другого совершенно стирают» [ 11, с. 221].
Таким образом, добро, как условие блаженства, занимает в этом единении главенствующую позицию, и этот тезис сразу же уводит Канта к Богу, потому что в реальной жизни никакого блаженства из добра не проистекает. То есть счастье можно обрести только в ином мире, если правильно вести себя в этом, получая соответствующее удовлетворение от собственной адекватности: «… нравственный закон требует от каждого самого точного наблюдения. Следовательно, суждение о том, что надо делать сообразно этому закону, должно быть достаточно простым, дабы самый обыденный и неискушенный рассудок умел обращаться с ним, даже не будучи умудрен житейским опытом» [11, с. 417].
В сущности, Кант не понял природу и предназначение счастья, но уловил его неопределенность и субъективность в реальной жизни, что и отметил в своем утверждении: «Счастье есть идеал не разума, а воображения» [12], которое, однако он не пояснил, то есть не раскрыл источник счастья, его предназначение и не дал определение счастья.
Артур Шопенгауэр (1788–1860 гг.) высшим благом человека считает его личность: ум, способности и телесность. Но тут же он указывает, что надо заботиться и о приобретении личных средств, и о собственном добром имени: «… для нашего счастья и нашего наслаждения субъективное несравненно важнее объективного… В особенности здоровье стоит настолько выше всех остальных благ, что поистине здоровый нищий счастливее больного короля… … не надо, однако, делать ложного вывода, будто мы не должны заботиться о приобретении необходимых и приличных средств. Но собственно богатство, то есть большой избыток, мало способствует нашему счастью, и потому многие богатые чувствуют себя несчастными: у них нет духовного развития, нет знаний… … к чести, то есть доброму имени, должен стремиться каждый… Таким образом, для счастья человеческой жизни самым существенным является то, что человек имеет в самом себе…» [13, с. 2-7].
В отличие от Канта, который всё же чувствовал некую запредельность счастья, его не бытовой характер, Шопенгауэр следует проторенным путем, объясняя, что наиболее нужно для счастья в бытии, а что не нужно и даже вредно, полагая, что раз есть несчастья, то уклонение от них за счет предложенных им мер, будет в самый раз для обретения счастья.
Фридрих Ницше (1844-1900) был довольно противоречивой личностью, стремясь во всем быть оригинальным.
Поэтому его подход к счастью так же оказался противоречивым, но в гораздо меньшей степени оригинальным.
С одной стороны, он, в сущности, повторяет мысли античных философов (см. выше), утверждая, например, что «Несчастье ускользнуло от тебя, наслаждайся этим, как счастьем своим» [14].
И тут же он утверждает нечто противоположное: «Несчастным или счастливым человека делают только его мысли, а не внешние обстоятельства. Управляя своими мыслями, он управляет своим счастьем» [15].
Провозглашая, что счастье в жизни есть, и даже разного масштаба: «Всяким маленьким счастьем надлежит пользоваться, как больной постелью для выздоровления – и никак иначе… Когда ты будешь ценить то, что у тебя есть, а не жить в поиске идеалов, тогда ты по-настоящему станешь счастливым» [15], Ницше в противовес этому говорит, что счастье неуловимо окончательно: «Погоня за истиной – всё равно, что погоня за счастьем» [15],
Таким образом, Ницше не только не дал определения счастью, но и не указал на его источник, а предназначение счастья он видит в очеловечивании, которое доступно не каждому. [16].
То есть Ницше не отметил в человеке главное – его самосознание, благодаря которому каждый человек, а не только избранные, может создать в своем воображении образ собственного счастья и корректировать его с возрастом или с изменением обстоятельств, стремясь к этому воображаемому счастью, и веря, что оно достижимо.
В отличие от предшествующих мыслителей, которые бились над проблемой счастья, и предлагали иногда довольно остроумные и убедительные решения, современные психологи удивительно далеки от понимания сути проблемы и даже смешны, рассуждая о ней.
В частности, Мария Хайнц разлагает счастье на краткосрочное и долгосрочное, связывая с первым положительные эмоции, а со вторым – глубокое удовлетворение [17, с. 35-128].
Обобщая Хайнц делает вывод, что счастье – это радость, которую мы ощущаем, когда стремимся раскрыть свой потенциал.
Положительные эмоции встречаются на каждом шагу, даже от щекотки, но при чем тут счастье, а удовлетворение особенно благодарно ощущается после трудного отправления естественных надобностей. Что же касается потенциала, то особенно радостно он раскрывается в пьянках и гулянках, после которых болит голова и невозможно вспомнить, что ты наболтал.
Джону Готтману кажется, что счастье и успех во всех сферах жизни определяются осознанием своих эмоций и способностью справляться со своими чувствами [18, с. 17].
Успех к счастью вообще не имеет никакого отношения, очень часто являясь не заветной мечтой, а всего лишь результатом трудолюбия или вообще достигается случайно, например, в карточных играх, а осознав свои эмоции не вовремя, можно оказаться вместо счастья в недостойном положении для себя же, например, радуясь чужому несчастью. Что же касается способности справляться со своими чувствами, без которой счастье якобы невозможно, то она особенно ценна на похоронах ненавистного тебе человека.