Слезы Африки

И только ближе к ночи многочисленные семейства павианов, от десяти до пятнадцати членов в каждой группе, начали вылезать из своих тайных подземных пещер, чтобы подойти к берегу, и большие самцы с длинной красноватой гривой рычали с угрожающим видом на плывущих на плоту и демонстрировали клыки, и строили всякие рожи, с очевидным намерением заставить их убраться прочь от того, что сами считали своими владениями.

– Их, вообще, едят? – поинтересовалась всегда голодная Зеуди, для кого все, что шевелилось в этом мире, было изначально главным кандидатом в кастрюлю.

– Суллем их ел, – заметил Ахим, кого всегда особенно привлекали страстные рассказы и походы отважного охотника. – По крайней мере, он так говорил.

– Может, подстрелим парочку.

– У нас мало патронов.

– Лучше пожертвовать одним патроном, чем козой, – сказал Менелик Калеб, и, решительно взяв ружье из рук сеньориты Маргарет, дождался пока несколько павианов не сгрудятся в одну кучу и выстрелил в них почти в упор, убив сразу трех и серьезно ранив еще двоих.

Мясо нервных и дурно пахнущих обезьян оказалось на редкость жестким и не очень аппетитным, а трое ребятишек так и вовсе отказались есть его, и не из-за вкуса, а потому что наблюдали, как их жарили на медленном огне, насаженными на деревянные колья, и у их возникла ассоциация, что это не обезьяны, а новорожденные, кого они поедают во время некой ужасной церемонии среди каннибалов.

А потом было несколько дней медленного и спокойного плавания, проходившего по местам, к которым, можно сказать, человек не проявлял ни малейшего интереса, без сомнения по причине, что пустынная и каменистая земля не могла одарить его хоть чем-нибудь, и добыть здесь тоже было нечего.

Однако за эти дни внутри группы, что представляла собой странное и одновременно компактное кочующее сообщество, движущееся по медлительной реке в поисках чего и само не знало, и уж тем более не знало где это искать, сложились определенные отношения, и еще все определились с обязанностями каждого по отношению к другим.

Однажды утром они увидели вдалеке фигуру человека, стоял он на одной ноге и опирался на древко длинного копья, он наблюдал за ними, подняв одну ногу, словно это был большой журавль, смотрел на пришельцев без чрезмерного любопытства.

Был он очень высокого роста, а кожа у него была несравненно более черная, чем у любого эфиопа, живущего в горах, но стоило им сделать незначительную попытку приблизить плот к берегу, как тот внезапно исчез, словно бы превратился в один из миллиона черных камней, разбросанных по равнине.

– Похож на суданца… – предположила сеньорита Маргарет этой ночью за ужином, когда начали обсуждать как он исчез таинственным образом.

– Но Судан отсюда очень далеко, – заметила сеньорита Абиба, кто по логике должна была знать географию лучше любого из группы.

– Это я знаю, – согласилась ее бывшая учительница, а сейчас ближайшая подруга. – Но уже пару дней, как река отклонилась на запад. А на западе у нас располагается Судан.

Но какой там Судан! – воскликнула сеньорита Маргарет. – Мы даже не представляем сколько километров прошли.

– И где же тогда море?.. – поинтересовалась «Царица Билкис», кто до этого момента даже рта не открывала.

Сеньорита Маргарет не чувствовала в себе сил сказать, что по ее расчетам море должно располагаться в противоположной стороне, а сейчас они уходили от него все дальше и дальше, поскольку не теряла надежды, что река, все-таки, повернет на юго-восток и направится прямо к Индийскому океану.

И, судя по всему, лишь Менелик Калеб представлял ясно, что идут они неправильным курсом, и, как только представилась возможность, вместе со своим неразлучным другом Бруно Гриси отправились поискать какую-нибудь дичь, и, усевшись под колючим кустом, сказал, без какого-то предисловия:

– Мы заблудились.

Другой же возразил ему решительно:

– Заблудиться мы могли бы, если ошиблись дорогой, – уточнил он. – Но поскольку с самого начала никакой дороги не было, то мы просто бродим.

– Как бы там ни было, мы искали море и я опасаюсь, что здесь нет никакого моря. Что делать-то будем теперь?

– Что скажет сеньорита.

– А если она ошиблась? – задал вопрос другой.

– Ели ошиблась, то поправится, потому что она всегда знает, что делает, – заявил Бруно Грисси. – Она столько училась.

– Действительно, училась она много, – согласился его высокий и по-юношески нескладный друг, кто казалось, повзрослел за эти дни на несколько лет. – Но про то, что произошло, нет ни в одной книге, – он обвел рукой пустынную равнину. – У нее даже нет ни малейшего представления где мы находимся.

– Откуда ты знаешь?

– Я заметил это в ее взгляде, – последовал ответ. – Я знаю ее, и помню, что когда задавал компрометирующий вопрос, она начинала почесывать брови, – грустная улыбка скользнула по его лицу. – А сейчас она чешет их все время.

– Я это тоже заметил, – сознался веснушчатый. – Но может, случайно, у тебя имеется идея получше?

– Получше чем что? – спросил Менелик Калеб. – До сегодняшнего дня мы ограничивались лишь тем, что следовали по реке, но вместо того, чтобы, как я предполагал, становится все более полноводной и широкой, с каждым днем делается все уже и уже, и грязней, – он передернул плечами. – Откровенно сказать, никакая идея получше мне и в голову не приходит. И куда мы забредем, если пойдем по этим камням?

И то, в самом деле, была дорога в одну лишь сторону; казалось, что ручей с желтой водой словно бы истекает кровью, а бесплодная земля вокруг высасывает из него эту кровь капля за каплей, растрачивая впустую тот бесценный дар, поскольку на простиравшихся вокруг каменистых почвах не росла никакая трава, ничего, чтобы дать пропитание хотя бы самой жалкой из коз.

Вода просачивалась между темных каменных плит или базальтовых колонн, и тот яростный поток, что низвергался с грохотом на неприступном водопаде, превратился в исчезающий ручеек с дурно пахнущей жидкостью, более напоминавшей ослиную мочу, и очень скоро плот начал скрести по каменистому дну.

А потом, одним печальным утром, они пришли к выводу, что та прекрасная река из их далекого детства, к которой все были так привязаны, место их игр, и рядом с которой прошли самые счастливые годы, теперь умерла и была похоронена там, под их же ногами, которые теперь месили грязь на бескрайней равнине, и, пока шли на запад, грязь засыхала и превращалась в корку.

А от тех гор, что они оставили позади и справа, не видно было уже и тени, зной же все усиливался и становился все суше и суше, хотя именно благодаря этой сухости оказался более переносимым, без тягостного чувства из-за избытка влаги в воздухе, как это случалось на высокогорье.

Ветер налетал порывами, подобно огненному дуновению, словно где-то открывалась печь или как прерывистое дыхание некоего гиганта, но был очень неприятный, потому что нес с собой песок и землю, и приходилось щурить глаза, а нос забивался пылью, так что дышать становилось трудно.

Все вокруг было ново.

Пуповина, соединявшая их с прошлым – река предков – была перерезана, можно было бы сказать, что они только что родились в этом враждебном мире и на который взирали теперь с таким же удивлением, с каким смотрели бы на лунные кратеры.

Шли, увязая в густом иле, хватавшем их за ноги с глухим упорством, как мед затягивает мух, пробирались на юго-восток в поисках твердой земли, где каждый шаг не требовал подобных усилий и не соблазнял бы тем, что стоит лишь упасть и все будет кончено, и они останутся там навсегда.

Самые маленькие не выдерживали и валились с ног.

Бруно Грисси посадил измотанную Карлу себе на плечи, и каждый из старших мальчиков, а также учителя, последовали его примеру и взяли самых ослабевших, после чего вес каждого из них увеличился и в той же пропорции возросли усилия, с которыми они вытаскивали ноги из грязи, и в течение более чем четырех часов сеньорита Маргарет была уверена, что завела детей в самую ужасную из ловушек.