Рождённый выжить

Наш председатель Прохор Егорович – бывший бедный крестьянин. Ему немного за тридцать. Он среднего роста, светловолосый, подтянутый. С детства Прохор рос смышлёным, общительным и работящим. Но его отец всегда много пил, с хозяйством не справлялся, а только завидовал тем, кто жил лучше. Когда пришла Советская власть, Прохор Егорович записался в красноармейцы и ушел бить колчаковцев, вернулся и стал председателем. После службы в Красной Армии его характер изменился: он стал жёстким и мстительным.

После продразвёрстки мы оставались практически ни с чем, зерна хватало только до весны. В отместку за упрямство отца председатель брал с нас налог выше, чем у других. А у меня копилась злость и обида на него и уполномоченных, и очень хотелось им отомстить.

В один осенний вечер 1929 года мы с другом Мишей Ермиловым возвращались домой с вечеринки. Тёзка Мишан (так я его звал) мой самый лучший друг. С ним мы не «разлей-вода» и первые парни на деревне. Высокие, кудрявые, балагуры. Девчата всегда крутились около нас. В этот день нам в голову пришла шальная мысль: кинуть председателю в окно кирпич и убежать, показать ему, так сказать, «кузькину мать». Нашли две половинки кирпича и пошли к хате председателя. Ночь стояла тёмная. Заглянули в окно: сидит председатель в переднем углу избы и что-то пишет. Прикинули и так и эдак, что с одного, что с другого окна неудобно бросить кирпич так, чтобы он ближе к столу долетел. Месть не удалась, и нам пришлось убраться восвояси. По дороге проходили мимо избы, в которой снимала угол приезжая учительница и останавливался уполномоченный из района. Недолго думая, посмотрели мы поверх занавески в окно. По комнате разливался тусклый свет от керосиновой лампы и слышался чей-то оживлённый разговор. Лиц не видно. Решили: бросим кирпичи им в окна, не нести же их домой. Мы бросили кирпичи, разбив два окна сразу, и бросились наутёк. Забежали к Мишану в амбар. Это было наше излюбленное место, где мы частенько подолгу разговаривали обо всём, мечтали, решали свои дела. Там отдышались и улеглись на сено. Сено пахло летом и покоем, но нам было неспокойно. Мишан вдруг опомнился:

– Что теперь будет?

– Да ничего. Они же не знают, кто это сделал. Никто не видел. Позлятся да успокоятся.

– Такие не успокоятся, у них винтовки, милиция, опять же они власть.

– Но всё равно здорово мы их пугнули!

– А может они не испугались.

– Давай спать, завтра узнаем. Что за времена настали?! Раньше, что вырастишь, то и твоё, а теперь… – пробубнил я и закрыл глаза.

Наутро мать Мишана разбудила нас.

– Что ж вы всё спите. Тут такое в деревне творится! Всех мужиков вызвали в сельсовет. Наехала милиция и уполномоченные с района и области. Мужиков наших обвиняют в организации кулацкой банды и в нападении на уполномоченных.

Я побежал домой. Около дома услышал рыдания Авдотьи и испугался, не случилось ли что с отцом? Осторожно открыл ворота и увидел мачеху. Она сидела на крыльце и горько плакала.

– Где отец? – спросил я.

– Где ты был всю ночь?

– У друга, а что случилось?

– Отца арестовали, обвиняют в участии в кулацкой банде.

– Так не было никакой банды!

– А ты почём знаешь?

– Я… да так думаю. Откуда она у нас?

– Что ж теперь будет?! Погибнем мы без кормильца, – рыдала Авдотья.

Половину деревенских мужиков арестовали, в том числе наших отцов, и держали их взаперти почти месяц. Нам с Мишаном было стыдно, что они страдают из-за нашей глупости, но мы твёрдо решили молчать. Ведь нас не пощадят: ни власть, ни наши отцы, если мы признаемся. Милиция виновных так и не нашла, и мужиков отпустили. Никто тогда не знал, что никакой банды не было и в помине, а были только два глупых юнца и их неудавшаяся месть. Отомстили мы тогда, выходит, только самим себе. Но всё-таки страх у уполномоченных остался. Они долгое время не приезжали в нашу деревню.

А в конце декабря 1930 года по стране началось раскулачивание и организация колхозов (коллективных хозяйств – артелей и коммун). Председатель сельсовета стал председателем артели. Он не раз говорил с отцом, чтобы тот вступал в артель и сдал своё имущество, но отец наотрез отказывался.

– Не надо мне никакой артели, как можно всё отдать на общее пользование, если это принадлежит мне?

И вскоре утром ни свет ни заря в ворота кто-то громко постучался. Мачеха накинула на себя шабуру и выбежала во двор.

– Открывайте! – раздался с улицы чей-то мужской голос.

Распахнув ворота, она увидела несколько повозок с красноармейцами, вооружёнными винтовками и тачанку с пулемётом. От увиденного мачеха невольно попятилась назад, споткнулась, ноги её подкосились, она упала, но тут же поднялась.

Перед ней стоял худенький, с измождённым от изнурительной службы без сна и отдыха лицом молодой человек командир отряда ОГПУ. Его глаза горели ненавистью к врагам революции. Играя револьвером около её лица, он приказал.

– Зови хозяина!

– Н-никита, вы-выходи! Т-т-тут пришли к тебе! – заикаясь и пятясь назад, крикнула Авдотья, не отрывая испуганного взгляда от оружия, направленного на неё.

Отец не торопясь вышел, он сразу понял, в чём дело, напрягся и покраснел. На лице заиграли жилы, вена на лбу налилась кровью.

– Мельников Никита Евдокимович? – командир отряда недобро взглянул на отца.

– Да. Он самый.

– Мы вас раскулачиваем, ознакомьтесь с Постановлением и распишитесь.

– Я неграмотный.

– Ну, поставьте крестик.

– Что значит раскулачивание? Кто здесь кулак?

– Так вы, Никита Евдокимович. Вы и есть кулак. Вас оповестили, что всё принадлежит теперь артели?

– Не согласен я.

– Согласия вашего не требуется. Мы всё конфискуем.

Услышав эти слова, Авдотья громко вскрикнула, словно сражённая пулей, и упала в обморок. Я подбежал и стал трясти её.

– Мама, мама, очнись!

Она пришла в себя:

– Миша, что они сказали? Я не поняла.

Тут подбежал Рома и увёл мачеху домой. Отец стиснул зубы да так, что я услышал, как они заскрипели. Командир положил перед отцом бумагу, на которой ему пришлось поставить крестик. Красноармейцы стали выводить скотину и лошадей. Коровы мычали, овцы блеяли, кони фыркали. У отца земля уходила из-под ног, он стоял, пошатываясь, сжав кулаки. В это время я заметил, что его держали на мушке два красноармейца. Они видели, что так называемый кулак того и гляди набросится на командира.

У нас забрали весь скот: лошадей, коров, овец, свиней. Этот день стал переломным в нашей судьбе. Всё, на что мы рассчитывали и надеялись, было унесено, словно наводнением, или сожжено пожаром. Без лошадей поле не вспахать, без коров не пить молока, без овец нет мяса, а впереди зима. Нас просто обрекли на голодную смерть.

Но на этом всё не закончилось, на следующий день также рано утром в ворота постучались. Отец спросонья заворчал:

– Кто это ещё?

– Открывайте! – приказывал уже знакомый голос командира.

– Что им опять надо? Уже всё забрали, по нашу душу теперь пришли, что ли? – набрасывая на себя шубу, отец поспешил к непрошенным гостям.

Предчувствуя беду, он торопливо открыл ворота и увидел стволы трёх винтовок, наставленных на него. Перед ним стояли трое красноармейцев и их командир.

– Вы арестованы! Вам и вашим сыновьям Роману и Михаилу предъявлено обвинение в кулачестве. Вот Постановление о вашем аресте, – командир помахал перед его лицом какой-то бумажкой. Один красноармеец завязал руки отца, а двое зашли в дом за нами. Мачеха металась среди нас, не понимая, что происходит.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «