Страница 317 из 335
– Прошу...– вымолвил Мусаси. Он прерьтисто дышал, а его голос дрожал, как у напуганного ребенка. Он робко шагнул к Гудо.
Монах даже не спросил, что нужно Мусаси. Лицо Гудо оставалось бесстрастным, как у лакированной статуи. Лишь глаза горели гневом, пронзая Мусаси.
– Прошу, учитель... Единственное слово мудрости! Всего одно! – Мусаси упал на колени.
– Довольно! Я это уже слышал, – оборвал его Гудо. – Матахати каждый день рассказывает мне про тебя. Я знаю все, даже про женщину.
Слова падали, как ледяные глыбы. Мусаси не поднимал головы.
– Матахати, палку! – приказал монах.
Мусаси закрыл глаза в ожидании удара, но Гудо только очертил круг вокруг него. Отбросив палку, он сказал:
– Пойдем, Матахати!
Они ушли. Мусаси был вне себя от гнева. Он страдал, а Гудо отверг его, не пожелав научить мудрости. Жестокость, бессердечность. Монах играл жизнью человека.
– Скотина в монашьем облачении! – выругался Мусаси. Гудо не раз говорил ему: «У меня ведь ничего нет». А вдруг в глупой голове монаха действительно «ничего нет»? «И без тебя обойдусь!» – решил Мусаси. Теперь он будет надеяться только на себя. В жизни можно рассчитывать лишь на собственные силы. Он ничем не хуже Гудо и его наставников.
Мусаси стоял, не сводя глаз с луны, и гнев его утихал. Взгляд его упал на очерченный монахом круг. Мусаси так и не ступил за него. Он вспомнил палку, которая не опустилась на его голову.
«Что означает круг? – задумался Мусаси. – Линия без начала и конца, замкнутая и совершенная. Если расширить ее до бесконечности, получится вселенная. Если сжать, то она обратится в крохотное зернышко, в котором заключена его душа. Душа – круг. Вселенная – круг. Значит, его душа и вселенная – единое целое».
Мусаси вытащил из ножен меч и направил его под углом к земле. Тень от клинка походила на букву «о». Окружность вселенной не изменилась, стало быть, не переменился и Мусаси. Иной стала лишь тень. «Прозрачная тень! – подумал Мусаси.– Тень – не моя суть». Стена, в которую он бился головой, была тенью, призраком его смятенного ума.
Мусаси поднял голову. Могучий крик вырвался из его груди. Он взял в левую руку короткий меч. Тень изменилась, но круг-символ вселенной остался прежним. Два меча слились в один, и оба стали частью круга. Мусаси с глубоким вздохом посмотрел на луну. И круг на небесах может воплощать и меч, и душу смертного.
– Учитель! – крикнул Мусаси, бросаясь за Гудо.
Мусаси теперь ничего не требовал от монаха, но хотел просить прощения за то, что несколько мгновений назад ненавидел его.
Сделав шаг-другой, Мусаси остановился. «Это всего лишь листок и ветви», – подумал он.
СИНЯЯ ТКАНЬ ИЗ СИКАМЫ
– Оцу здесь?
– Да!
Из-за плетня появилось лицо Мамбэя, торговца пенькой.
– Вы Мамбэй? – спросила Оцу.
– Да. Простите за беспокойство, но я принес новость, любопытную для вас.
– Проходите, – пригласила Оцу, указав на калитку в плетне.
Висящие на шестах куски ткани говорили о том, что дом принадлежал красильщику, который выделывал знаменитые «голубые сикама», прочную ткань, которая не выгорала на солнце. Это свойство достигалось тем, что ткань много раз погружали в индиговую краску, а потом били колотушками, так что каждое волоконце насквозь пропитывалось синевой. Оцу не совсем овладела колотушкой, но работала прилежно. Пальцы у нее посинели от краски.
Узнав в Эдо об исчезновении Мусаси, Оцу пустилась на поиски. В Сакаи она села на корабль Кобаяси Тародзаэмона и сошла на берег в рыбачьей деревне, которая стояла там, где река Сикама впадает во Внутреннее море. Здесь жила ее нянька, вышедшая замуж за красильщика. Оцу нашла няньку и поселилась в ее доме. Красильщик был небогатым человеком, поэтому Оцу сочла своим долгом помогать ему в мастерской.
Вымыв руки и стерев со лба пот, Оцу пригласила Мамбэя на веранду, но тот отказался посидеть.
– Вы из деревни Миямото? – спросил он.
– Да.
– Я был в ваших краях по делам и кое-что услышал...
– О чем?
– Про вас.
– Неужели?
– И о человеке по имени Мусаси.
– Мусаси? – Оцу почувствовала, как у нее дрогнуло сердце. Мамбэй усмехнулся. Было жарко, хотя наступила осень. Торговец обвязал голову полотенцем и присел на корточки.
– Вы знаете женщину по имени Огин?
– Сестру Мусаси?
Мамбэй утвердительно кивнул.
– Я случайно встретил ее в деревне Микадзуки в Саё. В разговоре обмолвился о вас. Она обрадовалась.
– Вы сказали, где я живу?
– Да. Я подумал, что нет повода скрывать.
– Как устроилась Огин?
– Живет в доме родственника-самурая по имени Хирата. Она сказала, что очень хочет повидаться с вами и о многом рассказать. У нее какой-то секрет, сказала. Я все боялся, что она разрыдается от волнения. Там на дороге негде было написать письмо, но она просила передать, что ждет вас в гости в Микадзуки. Она и сама пришла бы сюда, да вот дела не пускают.
Мамбэй помолчал.
– Она что-то знает о Мусаси.
Торговец собирался в Микадзуки на следующее утро и предложил Оцу пойти вместе.
Когда Мамбэй выходил из дома, незнакомый молодой самурай, который сидел на берегу, лениво пересыпая песок из руки в руку, пронзительно взглянул на него. Самурай лет восемнадцати был в щеголеватой одежде и в соломенной шляпе на голове. Пройдя несколько шагов за Мамбэем, он вернулся, чтобы еще раз взглянуть на дом.
Приход Мамбэя взволновал Оцу, но она, взяв колотушку, продолжила работу. Воздух звенел от перестука колотушек красильщиков и их песен. Ни звука не сорвалось с губ Оцу, но душа ее пела от любви к Мусаси.
Она верила, что узнает от Огин, где теперь Мусаси. Огин поймет ее женским сердцем.
Колотушка замерла в руках Оцу. Давно уже она не чувствовала себя такой счастливой. Море часто казалось ей печальным и суровым, но сегодня оно ласкало взгляд, а волны словно нашептывали ей слова надежды.
Повесив ткани на сушильный шест, Оцу с тоской в сердце вышла за ворота. Краешком глаза она заметила молодого самурая, прогуливающегося у воды. Оцу впервые видела этого человека, но что-то в нем привлекло ее внимание, хотя она не разглядела ничего, кроме птицы, подхваченной морским ветерком.