Страница 25 из 335
– Женщины думают по-своему.
– И как же?
– Я готова вопить от злости.
Оцу злобно вцепилась зубами в рукав кимоно.
– В один прекрасный день я доберусь до него. Клянусь! Не успокоюсь, пока все не выскажу ему в лицо. И об этой женщине, Око, не промолчу.
От гнева Оцу залилась слезами. Такуан, глядя на нее, загадочно пробормотал:
– Началось!
Оцу посмотрела на него.
– Что началось?
Такуан задумчиво уставился в землю. Потом заговорил:
– Оцу, я искренне надеялся, что зло и вероломство бренного мира минуют тебя. Думал, ты пронесешь нежную невинную душу в чистоте и покое через все испытания жизни. Холодные ветры судьбы не миновали тебя, они ведь обрушиваются на всех.
– Что мне делать, Такуан? Я вне себя от гнева.
Плечи Оцу сотрясались от рыданий. Она уткнулась лицом в колени.
К рассвету Оцу успокоилась. Днем они спали в пещере, а следующую ночь снова провели у костра. На день они скрылись в пещере. Запас еды у них был большой.
Оцу недоумевала, твердя, что не понимает, каким образом удастся поймать Такэдзо. Такуан же хранил невозмутимость. Оцу понятия не имела, как он намерен действовать дальше. Он не делал ничего для поисков Такэдзо, его не смущало, что тот не объявляется.
Вечером третьего дня Такуан и Оцу, как обычно, дежурили у костра.
– Такуан, – не выдержала наконец Оцу, – сегодня последняя ночь, завтра отпущенный нам срок кончается.
– Похоже.
– Что собираешься делать? – С чем?
– Такуан, не притворяйся. Забыл о своем обещании?
– Конечно.
– Если мы не вернемся вместе с Такэдзо...
– Знаю, знаю, – прервал ее Такуан. – Придется тогда повеситься на старой криптомерии. Не волнуйся, я пока не собираюсь умирать.
– Почему не ищешь Такэдзо в таком случае?
– Неужели ты думаешь, что я найду его. В горах?
– Ничего не понимаю, хотя, сидя здесь, я почему-то чувствую себя уверенно и спокойно ожидаю, чем обернется дело. Чему бывать, того не миновать! – Оцу засмеялась. – Или потихоньку схожу с ума под стать тебе?
– Я не сумасшедший. Просто владею собой. Иного секрета нет.
– Скажи, Такуан, лишь самообладание понудило тебя решиться на поиски Такэдзо?
– Да.
– Всего лишь! Маловато! Я думала, у тебя в запасе верный план.
Оцу рассчитывала, что монах поделится своими тайнами, но, поняв, что тот действует по наитию, она упала духом. Неужели Такуан и вправду не в своем уме? Нередко людей со странностями принимают за гениев, а у Такуана странностей хоть отбавляй. Оцу была в этом убеждена.
По обыкновению невозмутимый Такуан взирал на огонь.
– Совсем поздно, да? – пробормотал он, словно бы только заметив ночной мрак.
– Конечно! Скоро рассвет, – раздраженно ответила Оцу.
Не обращая внимания на ее дерзкий тон, Такуан продолжал, словно бы размышляя вслух:
– Смешно, правда?
– Что ты бормочешь, Такуан?
– Почудилось, что скоро должен явиться Такэдзо.
– Известно ли ему, что ты назначил в этом месте свидание? Взглянув на сосредоточенное лицо монаха, Оцу смягчилась:
– Ты уверен, что он придет?
– Разумеется.
– Зачем он по своей воле пойдет в западню?
– Дело в другом. Причина в человеческой сути. В глубине души люди не сильны, они слабы. Одиночество – противоестественно для человека, особенно если его окружают враги, вооруженные мечами. Я бы очень удивился, если Такэдзо устоял бы перед искушением погреться с нами у костра.
– А если это плод воображения и Такэдзо вообще нет поблизости? Такуан покачал головой.
– Совсем не пустые мечтания. Эту теорию придумал не я, она принадлежит умелому стратегу.
Он возразил так уверенно и решительно, что Оцу успокоилась.
– Я чувствую, что Симмэн Такэдзо где-то рядом, но он еще не понял, враги мы или друзья. Бедный малый! Сомнения обуревают его, он не может решить, выйти к нам или уйти. Он прячется в тени, смотрит на нас и колеблется, что делать. Знаю! Дай-ка мне флейту, которую ты постоянно носишь за поясом-оби.
– Мою флейту?
– Позволь поиграть!
– Не могу. Я никому не разрешаю дотрагиваться до флейты.
– Почему? – настаивал Такуан.
– Не важно, – отвечала Оцу, решительно вскинув голову.
– Какой вред, если я поиграю? Флейта звучит лучше, чем больше на ней играешь. Я аккуратно.
– Но...
Правой рукой Оцу крепко прижала к себе флейту, спрятанную в оби.
Оцу не расставалась с ней, и Такуан знал, как ей дорог инструмент. Ему и в голову не приходило, что Оцу способна отказать в такой простой просьбе.
– Я ее не испорчу, Оцу! Я играл на десятках флейт. Дай хотя бы подержать ее.
– Нет.
– Ни за что на свете?
– Ни за что!
– Какая ты упрямая.
– Да, упрямая. Такуан сдался.
– Хорошо, тогда послушаем тебя. Сыграешь хотя бы коротенькую мелодию?
– Не хочу.
– Почему?
– Потому что заплачу, а сквозь слезы не могу играть.
Такуан был озадачен. Его огорчало ее упрямство, но он понимал, что это отзвук той зияющей пустоты, которая глубоко скрыта в сердце Оцу. Она, как и все сироты, была обречена с безнадежным отчаянием грезить о родительской любви, которой была лишена.
Оцу в душе постоянно общалась со своими родителями, которых не знала, но родительская любовь была ей неведома. Единственной родительской вещью, единственной осязаемой памятью о них была флейта. Когда девочку, крошечную, как слепого котенка, нашли на ступенях храма Сипподзи, флейта выглядывала из-за ее оби. По этой примете Оцу могла бы в будущем отыскать своих родных. Флейта была голосами неизвестных ей отца и матери, слитыми воедино.
«Она плачет, когда играет, – размышлял Такуан. – Неудивительно, что Оцу не дает флейту в чужие руки, но и сама не хочет играть».
Сердце его сжалось от сострадания к девушке.
В эту ночь, третью для Такуана и Оцу в горах, взошла перламутровая луна, на которую набегали легкие облака. Дикие гуси, которые осенью прилетают в Японию, а весной возвращаются домой на север, летели высоко в небе. До земли доносилось их заоблачное курлыканье.
Очнувшись от мыслей, Такуан сказал:
– Костер почти погас, Оцу. Не подкинешь немного дров? Ты что? Что-нибудь случилось?
Оцу не отвечала.