Страница 12 из 18
Только идеологи демократии, умственное развитие которых позволяет воспринимать лишь самый банальный примитив, назвали впоследствии недоступным для их понимания словом любовь всю ту грязь и мерзость, которая продаётся за деньги. Только они полагают, будто любовь это то, что вечерами выстраивается в шеренги на известных торговых точках, где продавцами являются те, кто давно уже потерял облик человеческий, а покупателями те, кто его и вообще вряд ли когда-то имел. Им не дано понять, что дежурное удовольствие, купленное за деньги, которые они почему-то именуют бабками, а то и вовсе уменьшительно ласково бабульками, не поддаётся никакому сравнению с теми волшебными чувствами, которые испытывают истинно любящие существа, разумеется, когда одно из них мужчина, а другое женщина, а не однополые особи.
Впрочем, в те счастливые для наших героев времена, когда они наслаждались поистине совершенной близостью, основанной на настоящих чувствах, на настоящей любви, любовью ещё было принято называть любовь, а не свободную от совести пародию на это светлое чувство. Господствующая идеология ещё не поощряла торговлю так называемой любовью, как позднее стали поощрять это те, кто насаждал в России свободу от совести.
И Теремрин произносил слово «люблю» лишь потому, что чувствовал, что любит, поскольку это испытывало его любящее сердце, которое, правда, чего нельзя не признать, было весьма любвиобильным. Ирина же отвечала на его чувства, на его ласки гораздо более искренне.
Теремрин, за плечами которого были и встречи, и увлечения, мог всё же иногда принять за любовь влюблённость. Ирина этого сделать не могла. Однажды обжегшись на Синеусове, она стала ещё более взыскательной и считала, что испытывает к Теремрину истинные чувства.
И всё же, конечно, было что поставить в укор и нашим героям, а в первую очередь, Ирине. Ведь она пошла на это сближение, хоть и повинуясь истинному чувству, но без Божьего на то благоволения. Она сделала это до того важнейшего в жизни женщины момента, когда её избранник назовет её своею женой, а она его своим мужем, пусть даже и не перед святым алтарём, что было весьма затруднительным в век безбожия.
Дети безбожного времени в этом не столь повинны, хотя известно, что незнание законов не освобождает от возмездия. Остаётся лишь с горечью констатировать, что весьма значительное количество людей, несчастливых в браке, да и вообще в личной жизни, не понимают Истины и напрасно пеняют на судьбу, адресуя к себе извечный вопрос: почему нет удачи, почему они обойдены счастьем. А ведь все, все без исключения Сыны Человеческие сами являются творцами своего счастья. И стоит лишь замереть на миг, остановить суетный бег по жизни, задуматься, окинув мысленным взором пройденный путь и оценив содеянное, каждый, умеющий мыслить, найдёт причины своих бед и неудач. Но недостаточно оценивать свои поступки с точки зрения законов того или иного времени, особенно времени безбожного. Оценивать их необходимо с точки зрения Высшего Закона, который, если желаете, назовите хоть Законом Высшего Разума, коли не готовы ещё назвать Божьим Законом, то есть Законом, начертанным Самим Создателем в Своих творениях.
И всё же мы не в праве строго судить, да и вообще судить своих героев за то, что совершили они в тот знойный летний день, отдавшись столь же знойным взаимным чувствам. Лучше проследим их дальнейший путь, который суждено им пройти в годы падений и взлётов России, в годы её тяжелого марша через болота и топи демократии ельцинизма. Ведь даже в век богоборческий не все поступки можно признать богоборческими, ибо жизнь продолжалась, и у этой жизни были всё-таки свои законы, очевидно не зря попускаемые Богом. Жизнь продолжалась и тогда, когда Русская Земля падала в тяжелые смуты, жизнь продолжалась, потому что люди продолжали любить, продолжали соединять свои жизни и от этих соединений рождались новые люди, новые поколения, чтобы в свою очередь продолжать жизнь на Земле. Дети же рождались не без воли Бога тайной, ибо ничто не может родиться на земле без Божьей на то воли. Ведь только Всемогущий Бог может вдохнуть бессмертную душу в ту крохотную капельку новой жизни, которая образуется от слияния мужского и женского начал, именно благодаря соединению этих начал, пусть даже соединения и не благословлённого по законам церкви, но создающего новую жизнь, которая не может возникнуть без Божьего благоволения.
А между тем волшебные мгновения, проведённые нашими героями вместе, складывались в секунды, секунды соединялись в минуты, а они всё ещё не могли оторваться друг от друга и оставались в прежнем положении, упиваясь близостью и не имея ни желания, ни сил ни на что другое, кроме нежных и трепетных ласок. Её роскошные волосы рассыпались по подушке, завитки их оттеняли золотистый загар на плечах, её глаза покрыла туманной поволокой сладкая истома. Они испытывали ощущение безраздельного, полного счастья и это ощущение не проходило, рождая всё новые всплески чувств. Они так и задремали, истомлённые этими ласками, а проснулись, когда за окошком уже сгустились сумерки.
– Мы, наверное, ужин уже прозевали, – прошептала Ирина.
Теремрин посмотрел на часы и сказал:
– Да уж. Почти час, как он закончился.
Ирина выбралась из его объятий, села на кровати и потянулась за халатиком.
– Схожу в душ, – пояснила она.
Теремрин остановил её руку и попросил:
– Иди так. Не надо скрывать грубой материей то, что столь прекрасно, и ласкает взгляд.
Она слегка покраснела, смутилась и хотела возразить, но потом вдруг, передумав, решительно встала и гордо пошла к выводу из комнаты, провожаемая его восхищённым взглядом. Золотистый отлив её стройного тела особенно завораживал и притягивал взгляд в сумеречном свете.
Теремрину совсем не хотелось вставать, но он всё-таки встал, подумав, что совсем неплохо было бы прогуляться перед сном. Минут через пятнадцать они уже были на березовой аллейке, ведущей к проходной. Теремрин что-то рассказывал ей о доме отдыха, о том, как любит не только проводить здесь свободное время, но и работать, а она слушала невнимательно, потому что ждала другого разговора, других слов, более для неё сейчас важных. Она ждала слов, которые, по её мнению, должны были последовать после того, что произошло между ними. Сама же не считала возможным коснуться этой темы, потому что уж если и нужно было касаться, то значительно раньше, быть может, ещё в Пятигорске, перед самым своим отъездом.
Но он упорно обходил стороной тему их взаимоотношений. Иногда он замолкал и становился задумчивым. В эти минуты Ирина замирала в ожидании, полагая, что он хочет что-то сказать или о чём-то спросить. Но он не спрашивал, хотя её догадка была отчасти верной: его действительно волновал один вопрос, но не тот, о котором думала Ирина. Его волновал вопрос, на который он не смог ответить достаточно ясно, несмотря на свой опыт. Читатель, вероятно, догадывается, каков этот вопрос. Но Теремрин не мог задать его в виду деликатности самого вопроса. Не будем и мы касаться его до времени, когда он сам возникнет по ходу действий и когда сначала Ирина, а позже и Теремрин, будут искать ответ на него в виду его важности для них обоих.
Он продолжал говорить о доме отдыха, о каких-то забавных случаях, которые происходили здесь. Она же думала совершенно об ином и вдруг вспомнила стихотворение, которое мама положила ей на стол перед самым отъездом. Это было своеобразным предупреждением, но Ирина, хоть и запомнила его наизусть, всё же с собою не соотнесла. И вот теперь она неожиданно даже для себя, предложила:
– Я хочу кое-что прочитать тебе. Ты не возражаешь?
– Конечно, нет, – отозвался Теремрин, прервав свой монолог. – Мне будет приятно послушать.
И она стала читать, хоть и негромко, но ярко, с выражением:
Как только разжались объятья,
Девчонка вскочила с травы,
Смущённо поправила платье
И стала под сенью листвы.
Чуть брезжил утренний свет,