Бог Войны (ЛП)

— Ты умеешь читать на латыни?

— Читать я могу, но не понимаю, что написано, господин, — сказал я, размышляя, какую еще скукотищу он собирается прочесть.

Он подвинул одну из своих драгоценных свечей ближе к книге.

— Наш Господь, — сказал он, глядя в нее, — велит накормить голодных, напоить жаждущих, приютить бездомных, дать одежду нагим и заботиться о больных. — Он явно цитировал по памяти, потому что, несмотря на указку и свечу, его глаза не двигались. Затем эти темные глаза посмотрели на меня. — Здесь описан мой долг, лорд Утред, королевский долг.

— А про убийство данов там ничего нет? — уныло спросил я, и он вздохнул.

— Да, я должен защищать своих людей. — Он положил указку на стол и бережно закрыл Евангелие. — Это моя главная обязанность, и, как ни странно, самая легкая! У меня есть мастифы вроде тебя, которые с радостью учинят необходимую расправу. — Я начал возмущаться, но он резким жестом заставил меня замолчать. — Но Бог также требует, чтобы я заботился о людях, и это бесконечная задача, которую не решить кровопролитием. Я должен давать им Божье правосудие. Должен кормить в голодное время. Должен заботиться о них! — Он посмотрел на меня, и мне почти стало его жаль.

А сейчас мне правда было его жаль. Он был достойным и добрым, но королевский долг вынуждал его быть и жестоким. Я помнил, как он приказал казнить пленных данов, разграбивших деревню, видел, как он приговаривал к смерти воров, и достаточно часто ходил с ним в бой, но он делал все это с сожалением, гневаясь, что его отрывают от исполнения божественного долга. Он не жаждал короны. Альфред был бы счастливее, будь он монахом или священником, изучая древние манускрипты, обучая молодых и заботясь о несчастных.

А теперь королем стал его внук Этельстан, и он был умен, достаточно добр и показал себя грозным воителем, но ему недоставало дедовской скромности. Я скакал по окутанным туманом холмам и думал о нем, и понял, что Этельстан обладал тем, чего не было у его деда: тщеславием. Он гордился своей внешностью, великолепием дворцов, одевал своих людей в одинаковые плащи, чтобы произвести впечатление.

Тщеславие породило в нем желание стать не просто королем, он хотел быть верховным королем, королем королей. Он утверждал, что хочет лишь мира в Британии, но в действительности желал, чтобы им восхищались как Monarchus Totius Brittaniae, сияющим в лучах славы королем на высочайшем троне. Достичь этого он мог только мечом, ведь ни Хивел из Дифеда, ни Константин из Альбы не преклонят колено лишь потому, что ослеплены величием Этельстана. Они тоже короли. Хивел, как и Альфред, постоянно заботился о своем народе. Он хотел для него справедливости, законности и безопасности. Хивел — достойный человек, может, столь же великий, как Альфред, и он тоже хотел мира в Британии, но не ценой подчинения.

Я подумал, что усыпанная изумрудами корона изменила Этельстана. Он неплохой человек, не мерзкий, как Гутфрит, но его желание править всей Британией объясняется не заботой о британском народе, а собственными амбициями. И Беббанбург имел отношение к этим амбициям. Это величайшая крепость севера, оплот против скоттов, и обладание ею показало бы всей Британии, что Этельстан действительно Верховный король. Здесь не место сантиментам, ведь на карту поставлены слава, власть и репутация. Он станет верховным королем Этельстаном, а я — лишь воспоминанием.

Мы много раз останавливались, чтобы дать лошадям отдых, и весь день ехали под покровом низких облаков. В сумерках, когда дорога поднималась по долине, меня сбил с толку странный глухой стук. Я, должно быть, задремал в седле, потому что сначала решил, что все это во сне. Потом снова услышал тот же глухой стук.

— Что это?

— Мертвые враги, — сухо ответил Финан.

— Что?

— Черепа, господин!

Он указал вниз. Мы ехали вдоль дороги, лошадям было легче скакать по траве, и мой жеребец задел копытом череп, откатившийся к обочине. Я оглянулся и увидел россыпь костей, ребер и других черепов, на многих виднелись следы топоров и мечей.

— Их похоронили недостаточно глубоко, — сказал Финан.

— Кого?

— Похоже, мы где-то у Хибурга. Наверное, это люди Скёлля. Наших мы похоронили на холме, помнишь? Мой конь охромел.

Его жеребец все так же дергал головой, наступая на правую переднюю ногу. За последнюю милю это стало гораздо заметнее.

— Он не доберется до Беббанбурга, — сказал я.

— Может, за ночь оклемается? Скоро стемнеет, нужно остановиться, господин.

Мы остановились в этих владениях смерти, Хибурге, и я порадовался, что холмы все еще окутывает туман, и я не вижу разрушенные стены, где погибло столько человек. Мы напоили лошадей, разожгли костры из тех жалких веток, что смогли собрать, поели черствого хлеба и сыра, завернулись в плащи и попытались уснуть.

Я бежал от мальчишки, которого вырастил, чтобы он стал королем.

Потребовалось четыре дня, чтобы добраться до Беббанбурга. Коня Финана пришлось оставить на попечении двух человек, которым приказали отвести его в Беббанбург, когда пройдет хромота. Мы потеряли две подковы, но всегда возили с собой старомодные «сапоги» из вываренной кожи с железной подошвой, и после того как их зашнуровали, лошади смогли передвигаться. Мы ехали не спеша, хотя и не прогулочным шагом, но скакали дотемна и снова пускались в путь, едва только брезжил серый свет зари. Погода испортилась, и холодный восточный ветер принес проливной дождь. Утешало меня лишь одно: если люди Этельстана преследуют Эгиля и Торольфа, им тоже придется терпеть этот дождь.

В последний день, словно в насмешку, выглянуло солнце, ветер сменился на юго-западный, и влажные поля вокруг Беббанбурга накрыл пар от усиливающейся жары. Мы скакали по песчаной косе, ведущей к воротам Черепа, справа ревело море, бросая на песок бесконечные пенящиеся волны, их звук стал долгожданным знаком близкого дома.

Врагов не было видно, точнее, нас не ждали люди Этельстана. Мы выиграли гонку. Если это была гонка. Я задавался вопросом, не поддался ли панике, не видел ли врагов там, где их нет. Может, Этельстан говорил правду, когда обещал, что я останусь лордом Беббанбурга, даже если буду жить в далеком Вилтунскире? Или епископ, которого я произвел на свет, мне солгал? Он меня не любил. Может, он запугал меня и вынудил к бегству, чтобы все выглядело так, будто я и вправду заключил союз с Константином?

Я беспокоился, что сделал неверный шаг, но тут из внутренних ворот выбежала Бенедетта, а за ней мой сын, и, паника паникой, но я ощутил себя в безопасности. Всего-то два самых могущественных короля в Британии желают заполучить мою крепость и науськивают на меня Гутфрита, но в могучих стенах Беббанбурга я нашел утешение. Я спрыгнул с уставшего жеребца, похлопал его по шее, а затем с безмерным облегчением обнял Бенедетту. Громадные ворота Черепа захлопнулись за мной, и с грохотом задвинулся засов. Я был дома.

— Этельстан тебе на самом деле не друг? — спросила Бенедетта в тот вечер.

— Единственные наши друзья — это Эгиль и Торольф, — ответил я, — и я понятия не имею, где они.

Мы сидели на скамье у стен Большого зала Беббанбурга. Над успокоившимся морем показались первые звезды. Они освещали часовых на бастионах, а из кузницы и маслобойни проливался свет от очагов. С нами сидела Алайна с прялкой на коленях. Хорошенькая девчушка, которую мы спасли в Лундене, после того как ее родители исчезли в неразберихе, начавшейся после смерти короля Эдуарда. Мы знали, что ее мать была рабыней из Италии, как Бенедетта, а отец был мерсийским воином. Я обещал девочке приложить все усилия, чтобы найти ее отца или мать, но, по правде говоря, не очень старался исполнить обещание. Сейчас Алайна сказала что-то по-итальянски, и, хотя я знал всего десяток слов, сразу стало понятно, что она выругалась.

— Что такое? — спросил я.

— Она ненавидит прялку, — сказала Бенедетта, — как и я.

— Женская работа, — беспомощно сказал я.