Страница 37 из 38
Камзола цвета корицы, с золочеными крючками.
Боли Джеймс не почувствовал. Царапина, поводом для которой явилась неловкость рябого, вряд ли была опасна. Вместо раздражения — камзол-то жаль, как ни крути! — в сердце закралось горделивое удовлетворение. Прием-то вы, сударь, повторили, но сами видите — в руках мастера и палка гору насквозь проткнет, а подмастерью вели от пола отжиматься, он и лоб всмятку...
— Ах! До чего я неловок! Сударь, молю вас...
Рябой рассыпался в извинениях.
Выглядел он трогательно: испуган, взволнован, готов на все, лишь бы раненый не счел его ошибку намеренной провокацией. От денежной компенсации Джеймс отказался, несмотря на то, что рябой настаивал; предложение оплатить лекаря также отклонил. Царапина сразу перестала кровоточить, не испачкав ткани. А камзол, как выяснилось при внимательном осмотре, вполне мог обойтись ниткой, иголкой и незамысловатыми услугами портного.
За удовольствие надо платить.
Мы, циники, это знаем.
Дырка в камзоле и оцарапанный бок — невелика плата за радость скрестить клинки с достойным человеком. Вы, сударь, так и понимайте: обиды не держу, вполне доволен, извинения принял. Рекомендую добиться, чтобы кисть и локоть руки шли вниз одновременно. Да, совершенно верно. Еще поработайте с ногами, следя, чтоб вас не поймали на укол с оппозицией. И будете неподражаемы.
Разрешите откланяться?
Бретту Джеймс раздумал брать. Все-таки тяжеловата. Впрочем, если в день отъезда из Бадандена останутся лишние деньги, а хозяин лавки не найдет бретте другого покупателя...
Размышляя таким образом, он вышел на бульвар, прошел девять с половиной шагов от входа в оружейную лавку до разносчика халвы, затем еще двадцать четыре шага к чайхане «Под небом голубым» — где сел за ближайший столик и вскоре отдал должное люля-кебабу, завернутому в тончайшую лепешку, шиш-кебабу на вертеле, политому кислым молоком, джуджа-кебабу из цыпленка, жаренного над углями из можжевельника, и «черной» похлебке на бараньей крови с кардамоном.
В качестве десерта он взял нугу, рахат-лукум, козинаки и, разумеется, халву.
В разумном количестве.
А потом спросил у чайханщика:
— Уважаемый, где можно найти поблизости хорошего портного?
CAPUT II,
в котором все остается по-прежнему: плеск волн и цветение абрикосов, крики чаек и торговцев, но от угла улицы до звона клинков на этот раз — сто двадцать четыре шага по прямой, а дальше — как кому повезет...
— Кальян в девятый номер!
— Лепестки роз для омовения! Номер восемнадцать!
— Слепого массажиста Назира — к даме из номера три!
— Кофий госпоже Вивиан! Живо!
— Сменить шторы в тридцать девятом!
— Принять вещи у солнцеподобного гостя! Эй, гулям!
— Не трудитесь, Ахмет. Мой багаж не нуждается в носильщике...
В свое время, еще только приехав для обучения в храм Шестирукого Кри, Джеймс всерьез полагал, что Кристобальд Скуна, основатель храма, шестирук на самом деле. И был очень удивлен, вручая магу письмо от деда и обнаружив, что прославленный гипнот-конверрер — такой же, как все, а шестирукость — лишь художественный образ.
Зато в Бадандене, дивясь расторопности Ахмета, он ни капельки бы не изумился шестирукости, восьминогости и двуязычию содержателя пансионата. Пожалуй, Ахмет мог бы сказать без тени преувеличения:
«Пансионат — это я!»
Сейчас Ахмет, не переставая сыпать приказами направо и налево, регистрировал в книге чету новых гостей, судя по всему, мужа и жену. Двор вокруг них кишел жизнью — бурной, но достаточно тихой, чтобы не обеспокоить тех постояльцев, кто до сих пор наслаждался сном.
Как это получалось, Джеймс не знал. И знать не хотел. Изнанка любого искусства малопривлекательна, в отличие от фасада.
Одеты новые гости были по-реттийски. Сперва Джеймс решил, что перед ним — не слишком богатый аристократ с супругой. Гость, мужчина вдвое старше Джеймса, отличался элегантностью костюма и изысканностью манер. Дорожный парик до плеч, бородка клинышком разделена посередине седой прядью; в правой руке — черная трость с набалдашником в виде пучка медных гвоздей.
При шпаге, он тем не менее не производил впечатление человека, часто обнажающего клинок. Но ироничный прищур и твердость взгляда ясно говорили: этого господина лучше не задевать.
Себе дороже выйдет.
А если какому-нибудь забияке оказалось бы мало указанных примет, то наглеца остановил бы багаж гостя. Груда чемоданов, баулов, шляпных коробок и саквояжей семенила на паучьих ножках вслед за владельцем, хищно клацая замками — и безусловно кинулась бы с отвагой его защищать, нуждайся маг в помощи.
Жену мага Джеймс не запомнил. Недостойно дворянина пялиться на даму, словно уличный зевака. Ну, рыженькая, средних лет. Фигурка пышная, но с талией. На любителя. Наверное, провинциалка, сумевшая посредством брака перебраться в столицу. Тоже магичка?
Вряд ли.
Слишком простовата на вид.
Оставив Ахмета размещать новоприбывших со всеми мыслимыми и немыслимыми удобствами, он покинул двор пансионата. Миновал коновязь — точнее, верблюдовязь, если судить по количеству горбатых великанов, меланхолично жующих жвачку. Подмигнул хорошенькой служаночке, несущей полный кувшин так, чтобы подчеркнуть крутизну бедра; в ответ получил игривую улыбку...
И пошел отдыхать дальше.
Отдых, положа руку на сердце — занятие чрезвычайно утомительное. Иной предпочтет суровую долю круглосуточного лесоруба, лишь бы не прилечь на тахту в окружении невольниц И сладкозвучных чангиров. На тахту, судари вы мои, раз ляжешь, два ляжешь, и не встанешь, и лес рубить не захочешь; смотришь, а жизнь пролетела мимо.
Так и провалялся все бытие напролет, сунув розу за ухо.
Ни тебе соленого пота, ни пальца, в спешке отрубленного "Топором, ни попреков жены, ни плача малых деток, ни болей в спине, ни бессонницы, ни сведения вертких концов с концами, ни честной нищеты в старости, ни общей могилы, залитой Известью...
Ужас!
А что поделаешь?! — иногда приходится и отдыхать, чтоб его...
Вот и Джеймс Ривердейл со всей ответственностью ринулся в душистую купель кейфа. Затесавшись в толпу ценителей у здания суда, около часа любовался вертящимся дервишем. Когда Джеймс подошел, дервиш уже вертелся; когда уходил, дервиш еще вертелся. Похоже, до единения с Абсолютом дервишу оставалось лет двадцать. Полы одеяний святого человека кружились с механической равномерностью, шапка из войлока стояла столбом.