Страница 4 из 7
– То и страшно, Артемий, что он запоминал тебя…. Запоминал. Волки, они дюже крепки на рану, а ты утиной дробью волчице по морде. Глаза, конечно, побил, но убить…. Нет. Не так это просто.
– И что? Делать-то что?
– А что тутова делать? Остается одно, – бояться. Постоянно бояться. А как на охоту пойдешь, в стволах только картечь, только картечь.
– Ну, ты, дед….
– Да, и оглядывайся. Почаще оглядывайся. Караулить теперь они тебя станут. Это, внучек, волки, они не забудут. Они памятливые.
Дед трудно, медленно поднялся, поймал равновесие, постоял, опираясь на палку и, спокойно двинулся к двери в дом. На ограде снова остановился, трудно, по стариковски обернулся и тихо, как-то загадочно сказал:
– Если уж совсем невтерпеж будет, тогда к Захарихе. Она их знает.
Артемий еще посидел, – причем тут Захариха? Слепая, одинокая старуха, чем она может помочь? – тоже поднялся, зыркнул по сторонам и шагнул следом.
***
…Волк оглядывался на отстающую, истекающую кровью волчицу, приостанавливался, чтобы она догнала его и коснулась носом его хвоста, снова шагал, шагал, выводя из плавней свою подругу. Вел её в глухие места дальних, не тронутых человеком лесов. Волчица была совсем обессилена, кровь из разбитой головы не переставала сочиться. Она ложилась на живот, а морду бережно опускала на вытянутые вперед лапы. Волк разворачивался, подходил, и начинал нежно, едва дотрагиваясь до разбитой мелкой дробью плоти, до пустых глазниц, вылизывать раны. Волчица вздрагивала, чуть отстранялась, но здесь же замирала, принимала так необходимую ей помощь друга. Отдохнув, они шли дальше, медленно, трудно, уходили и уходили в крепи, где можно будет спокойно зализать раны, набраться новых сил.
Наконец, звери добрались до верховьев какого-то ручья, едва сочившегося среди кочек, среди поваленных деревьев, среди гиблых болотных крепей. На небольшой возвышенности было устроено старое волчье логово. Здесь когда-то, лет пять назад, родился и вырос волк, а теперь вот, привел сюда свою слепую подругу. Родители волка давно погибли, и логово с тех пор пустовало, заросло травой, завалилось листьями, затянулось тенетой. Волчица ничего этого не видела, чувствовала, что они пришли, понимала, что рядом чужое жилище, но дикая боль не давала ей осознавать окружающий мир. Она легла на пригорок, возле входа в логово и замерла, словно приготовилась ждать, когда исчезнет эта жгучая боль. Она непременно должна вытерпеть это.
Волк лизнул пару раз засохшую, загустевшую кровь, словно хотел предупредить, что он уходит, но вернется, непременно вернется. Волчица почти не шевельнулась. Нестерпимая, жгучая боль так измучила, так размягчила все тело волчицы, что она уже не воспринимала окружающий мир. Просто лежала и ждала изменений.
Прошло несколько дней. Волк постоянно приносил какую-то добычу, но выждав время, съедал ее сам. Волчице было не до того.
Вот и теперь, он пришел и притащил зайца. Подруга так и лежала на пригорке, все в той же позе. Он положил перед ней пухляка, чуть отстранился. Волчица принюхалась больным, разбитым носом, но так и не встала, не тронула добычу.
Уже ночью, темной, собирающей тучи в тугой узел, чтобы зарядить дождем на несколько дней, на несколько ночей, волк снова приблизился, легонько прихватил зайца, оттащил волоком на несколько шагов. Начал хрустеть костями, легко раскусив, раскромсав голову, с удовольствием, не спеша, перемалывал страшными челюстями и проглатывал.
Подошла. Постояла рядом, опустив голову до самой земли. Нашла останки зайца, приступила лапой и стала отрывать куски, глотая их вместе с шерстью. Подъела все, даже подлизала какие-то крошки.
Черные, ночные тучи стали озаряться дальними всполохами, там зарождался низкий, басовитый гром, словно кто-то могущественный, всесильный, прокатывается на огромной, немыслимо огромной колеснице по булыжникам, разбросанным в беспорядке по каменистой же дороге. Редкие, но крупные капли с силой рассекали ночной воздух и врезались в утоптанный пригорок, в деревья, в шкуру зверей. Волк тоскливо посмотрел в темноту неба и ушел в логово. Чуть помедлив, и ткнувшись один раз мимо входа, туда же залезла и волчица.
Несколько дней и ночей шел дождь, то припускал крепко, напористо, тогда мимо логова начинали струиться ручейки, то затихал, лишь чуть моросил, а по распадкам поднимался неуверенный, жидкий туман. Волк почти не выходил наружу, отсыпался, волчица несколько раз поднималась, тыкалась в стены, потом выбиралась и искала воду. Напившись, снова ложилась и во сне чуть поскуливала, раны затягивались, заживали.
***
Артемий до заморозков еще несколько раз бывал на охоте, сидел на своем плесе, стрелял, подсаживающихся к чучелам, жирных уток. Но встреча с волками каким-то образом отразилась на парне и большой радости от охоты он не получал. Не то, чтобы боялся новой встречи, нет, картечь теперь всегда была наготове, не боялся, убеждал себя, что не боится. Но все же сидя в лодке, оглядывался на проход часто, на каждый звук, на каждый шорох. Постоянно чудилось, что кто-то пробирается по камышам, крадется, осторожничает. Патроны с картечью отпотевали в зажатом кулаке. В голову лезли мысли: – быстрее бы осень, чтобы замерзли все плесы, да улетели на юг утки.
По первому снегу с товарищами сходил, погонял зайцев. Дед, сидя на печке и спустив ноги, допытывался:
– Ну, видал следы-то?
– Видал, конечно. Вон, принес же беляка.
– Причем здеся беляк-то? Разбойничьи следы-то, видал?
– Нет, деда, волков нету. И парней спрашивал, никто не видал.
Дед шамкал губами, о чем-то размышлял, теребил сухими пальцами печную занавеску, трудно затаскивал наверх ноги и укладывался на пышную, перовую подушку. Уже отвернувшись к стене, тихо, будто для себя, говорил:
– Затаились. Не могут они забыть обиду, они памятливые….
– Что ты меня пугаешь? Что?… – Артемий даже вставал и подступал к печи, но лишь убеждался, что дед уже мирно посапывает, он всегда легко и быстро засыпал. Мать, отвернувшись, тайком крестилась.
***
Прошел, протянулся, протащился целый год. Артемия призвали в армию. Уже в первый год службы он получил из дома горькую весточку о том, что его любимого дедушку схоронили. Мать, хоть и болеет, но сына из армии обязательно дождется. Не может такого быть, чтобы солдат вернулся в пустой дом.
Дождалась. Плакала сухими глазами, удивлялась, каким же верзилой стал ее Артем. Уже Артемием и назвать неловко. Артем вытянулся, раздался в плечах, грудь выкатил колесом, выставил напоказ толстенную, жилистую шею. Стал настоящим мужиком.
Волки так и остались жить у тихого ручья, в старом логове. Волчица долго болела, скулила и плакала по ночам, истекая слезами из пустых, разорванных мелкой дробью глазниц. Волк приносил ей то зайца, когда удавалось его поймать, то жирных и вкусных ондатр, а когда охота совсем не удавалась, довольствовался тем, что клал возле морды своей подруги маленькую лесную мышку, – полевку. Волчица сильно исхудала от раны, а шерсть свалялась от постоянного пребывания в логове, выглядела неряшливо, болезненно.
Когда она выбиралась из логова и устраивалась на пригорке, подставляя разбитую голову лучам солнца, волк подходил и начинал осторожно вылизывать, вычищать струпья от гноя и грязи. Порой из-под рваной шкуры выкатывались маленькие, тяжелые дробины.
Постепенно боль притупилась, звон в голове успокоился, притих, и волки стали выходить на короткие прогулки. Они ходили шагом, то прижавшись друг к другу боком, то волк шел впереди, а волчица, уткнувшись носом в его хвост, старалась не отставать. Прогулки эти становились все чаще, и уходили они дальше и дальше, но, как бы ни складывались эти прогулки, непременно возвращались в свое логово. Волк понимал, что только здесь они в полной безопасности, хотя бы по той причине, что очень далеко от людей. Других врагов у них не было.