Страница 2 из 7
На этот раз охотник пришел на свой заветный плес задолго до вечерней зари, парни рассказывали, что северная утка появилась, а она, как известно, летает не только зорями, а и днем. Вообще, северная утка, это праздник для охотников, она и не пуганая, к чучелам идет охотно, а после первого выстрела не срывается, как шальная, а сидит и удивленно смотрит по сторонам, определяя, откуда что грохочет. Можно спокойно прицелиться и еще раз выстрелить. А какая она чистая, гладкая, ни пеньков, ни слабых перьев, теребить, так одно удовольствие.
Расставил старые, дедовские чучела, замаскировался, устроился поудобнее, патроны разложил на передней лавочке, два вставил в стволы, проверив, как плотно сидят пыжи, не болтается ли в патроне дробь. Убедившись, что все нормально, ружье положил вдоль борта, стволами в сторону плеса. Стал прислушиваться к шепоту камыша, к тягучей, заунывной песне без начала и конца. А рассказывается в той песне, что уже скоро придут холода, пробросит сперва робкий, реденький снежок, а потом приморозит покрепче, стянутся плесы болотные хрустальным ледочком, который с каждым днем будет становиться все толще, толще. А вода под этим льдом станет совсем черной, чернее ночи, темнее самой бездонности. Улетят уточки на юг, в теплые края, где озера открытые круглый год, где пищи много, где, будто бы, жить, да жить, и силы не тратить на такие большие и дальние перелеты. Жить бы, да жить, а вот, не хотят уточки жить в теплых и кормных местах, ждут, не дождутся весенних, прямых лучей солнышка и спешат, спешат назад, в сибирские болота, в дикую, бескрайнюю тундру, – на родину. Родина, она как мать, тянет к себе каким-то непонятным, необъяснимым, неведомым способом, особым, дюже трепетным чувством.
Утки не летели. Чучела лениво покачивались на едва заметных гребешках волн. Пахло болотной сыростью. Где-то рядом, на краю лабзы шебуршала ондатра, устраивая себе кормовую хатку, куда можно будет зимой, подо льдом забраться, приплыв из большой, семейной хаты, и спокойно пообедать прихваченными по дороге корешками. Ветер был совсем слабый, лишь чуть раскачивал камыш. Потянуло в сон. Так бывает, когда монотонно шуршит камыш, а в спину пригревает ласковое осеннее солнышко. Веки налились тяжестью…. Голова клонится, клонится.
Откуда-то слева, не от деревни, а с другой стороны, донеслись визгливые, протяжные поросячьи крики. Звуки летели издалека, но были отчетливы, пронзительны и жалобны, так жалобны, что перехватило горло, остановилось дыхание…. Артемий встрепенулся, сон отлетел в сторону. Снова все стихло. Даже ондатра притихла, словно и она услышала странные, стонущие звуки и испугалась чего-то неведомого.
Уже несколько лет, как в плавнях завелись дикие кабаны. Говорят, что уже кто-то из охотников добывал, но, похоже, что это всего лишь разговоры. А вот что волки пришли, это точно. Волки водились в этих краях, а с появлением кабанов, вроде как размножились многократно. Собак поели у многих охотников. Те гончаков держали, зайцев гоняли до половины зимы, пока глубокие снега не придавливали. Теперь же собак такой породы в деревне не встретить, волки всех кончали.
Волки и раньше были, встречались то одному, то другому, но с первым же снегом все уходили на плато. Артемий и не знал, где это плато, но дед рассказывал, что там снег всю зиму не выше колена, и что туда со всей округи олени сходятся на зимовку. По этой причине там и сделали заказник. Вот туда, на плато и волки утягивались, сытно там зимовали. Теперь же, с появлением кабанов, некоторые волки, а то и целые выводки, остаются зимовать в плавнях, всю зиму охотятся на поросят. Вот и теперь, похоже, что идет охота.
Снова закричал, захлебнулся своим истошным криком поросенок. Его плач отлетел куда-то кверху и плыл над притихшими камышами, заставляя замереть других обитателей плавней, прислушаться, и осознать, что кого-то настигла смерть. Всем становилось не по себе. Крик, теперь уже не резкий и визгливый, а просто хриплый, будто разорванный, раздался снова. Это было уже совсем близко. Артемий схватил ружьё и прижал к себе, прислушивался. Сердце колотилось, хотело вырваться. С резким разворотом, прокатившись по воде, как на лыжах, в самые чучела сели утки, вертели тревожно головами, осматривались. Охотник замер, видел уток, но стрелять не стал, даже желания такого не возникло. Тихонько привстал и, развернувшись спиной к уткам, к чучелам, снова сел, притих. И ветерок совсем успокоился, камыши вяло топорщились, едва касаясь друг друга. Осенняя тенёта медленно приплыла по воздуху и опустилась на холодную сталь ствола, окутала прицельную планку ружья. Охотник торопливо протер ствол, содрал и смял в кулаке тенету, от волнения приоткрыл рот.
Оттуда, где недавно слышался крик поросенка, надвигался треск ломаемого камыша. Треск наступал так стремительно, так напористо…. Сзади с шумом взлетели утки…. Артемий вздрогнул всем телом, вскочил на ноги, поводил по сторонам стволом, снова сел, напружинившись, приготовившись. Он ещё и сам не мог понять, к чему же ему нужно готовиться. Шум ломаемого камыша стремительно надвигался, становился ближе, ближе…. Уже было слышно, как под чьими-то ногами хлюпает, плещется вода, а ног этих было множество, и хлюпанье это превращалось в бешеный поток, неизвестно откуда и куда льющийся…. Стало различимо уханье, и было понятно, что это не люди, это звери, бешеным стадом летят по плавням, подминая под себя непролазные заросли камыша…. Продавливают, проваливают лабзу, копытами рвут податливые корни болотных растений, и хрипят, хрипят, хрипят, увлеченные бешеной гонкой! Ничто не в силах остановить этот бешеный, живой поток, как и не может никто повернуть его вспять, или, хотя бы отворотить в сторону.
Молодой охотник лишь на миг представил, что эти звери несутся прямо на него…. Камыш трещал и хрустел все ближе, ближе, ружье само вытягивалось навстречу шумному потоку, и только что не стреляло. Хотя, мысли такие пролетели в голове Артемия: выстрелить, чтобы отпугнуть, отогнать, отвернуть от себя. Не выстрелил.
Через мгновение камыши развалились, распались на стороны, стоптались вперед! Стадо кабанов сплошным потоком летело через проход, звери стремительно прыгали через уложенные жерди, ухая, чифкая, хрюкая. Мелькали и большие кабаны и маленькие поросята. Все это длилось, наверное, лишь несколько секунд, но охотнику, с выставленным вперед ружьем, показалось, что прошла целая вечность, а стая была так огромна, что и сравнить ее просто не с чем. Весь этот шквал пронесся мимо, не замечая близкого охотника с выставленным в их сторону ружьем. Треск и грохот ломаемого камыша, плеск воды, уханье и хрюканье так же быстро удалились, как и придвинулись давеча. В нос шибануло резким, едким запахом кабаньего стада, запахом, который уже всю оставшуюся жизнь Артемий будет помнить и не спутает ни с каким другим. Охотник безвольно опустил ружье и дрожащей ладонью вытирал пот с лица….
Несколько мгновений он сидел, оглушенный произошедшим, опустив безвольно руки. Ещё не придя в себя после случившегося, снова услышал какие-то чавкающие звуки, кто-то грузный, тяжелый пробирался по топкой лабзе вслед за убежавшими кабанами. Опять крепко ухватил дедовскую двустволку и на этот раз даже торопливо, с хрустом взвел курки. В проходе, мягкой тенью, возник, образовался именно из чавкающих звуков, большой, серый волк. Окрас волка так естественно сливался с цветом камыша, что стоило тому остановиться, замереть, оперевшись передними лапами на вдавленные в жижу жерди, как Артемий почти потерял его очертания. Только глаза, режущие своей пронзительностью, напряженные, дикие глаза смотрели на охотника…. Нельзя сказать, что глаза светились, какое свечение днем, да еще при солнечном свете, но они были так пронзительны, так ядовиты, так остры и болезненны, что сердце снова захолонуло. На какое-то мгновение оба, и зверь, и человек, замерли, впившись друг в друга взглядом, словно гипнотизируя, словно пытаясь внушить противнику что-то чрезвычайно важное.
Расстояние между зверем и охотником было так невелико, что оба явственно почувствовали запах друг друга. А может это просто так показалось. Волчья губа нервно дернулась кверху, оголяя длинный, белоснежный клык, где-то внутри, даже не в горле, а именно глубже, внутри тела родилось утробное перекатывание камешков, предостерегающий, дикий рык. Волк, как бы предупреждал человека, чтобы тот не шевелился, не делал резких движений, и все будет хорошо, еще мгновение и он, волк, исчезнет, скроется в густой стене камыша, уйдет дальше, за стадом диких кабанов, за поросятами, которые так заполошно визжат, когда в них втыкаются эти белые, острые, смертоносные клыки.