Бес противоречий

Чимин не выдерживает: анекдотическая, несуразная ревность к себе, к другому себе, который у неё прячется среди кружек и черных воскресений, (блятьблятьблять) гнездится роем шершней в области солнечного сплетения. Сознание отслеживает доминирующую эмоцию, в основе которой собственничество; открывает доселе неизвестные шлюзы, из которых хлещет дикая, необузданная похоть пополам со слюнявой привязанностью к своему человеку — соулмейту. Зашоренное сознание загоняет его в ловушку: «Как теперь будешь жить, Пак Чимин? Забывать, не жалеть, выбрасывать и вырывать с корнем не сработало»; загоняет в тюрьму, где прутья — тонкие и холодные пальцы Йесо.

Он отправляет ей ответ, больше обращаясь к своему подсознанию: «В жопу тебя, Мин Йесо». И опять начинает свою игру с исходной позиции, а ведь уже почти дошел до финала, но, как самый последний обмудок, у финишной прямой развернулся назад, потому что решил, что попутал маршрут.

Чимину дурно…

…В чужом доме, куда приходится приехать вместе с Эрин, потому что сразу после у него три встречи с главами разных отделов, в девять собрание юридического отдела, в десять утверждение бюджета на следующий квартал. У Эрин в машине запасной костюм — правильного для четверга цвета, — обязанности следовать за ним тенью буквально всегда и лицо побитой жизнью собаки, потому что она за них двоих чувствует всю неправильность происходящего.

— Ну и каково это, Чимин? Предавать. Расскажи, мне ужасно интересно, — звенящий шепот Йесо.

— Прекрасно. Сама придумала, сама разочаровалась, сама обиделась. Моя ж ты, блять, самостоятельная, — Чимин возвращает ей недовольный взгляд. — Слушай, я всё понимаю, — ни черта он не понимает, ему до режущей сухости в пасти хочется её разложить на этом кухонном стенде для непристойной препарации в виде самого лучшего материала для изучений. — Но я ведь не спрашиваю у тебя, как ты проводишь свое свободное время. Меня не волнует, — вранье! — трахаешься ты с половиной своих одногруппников или со всем преподавательским составом, и в каком порядке ты это делаешь. С Эрин или нет, тебя касаться не должно.

Чимин прячет за улыбкой безграничное раздражение. Йесо обнимает себя руками, цепляясь пальцами чуть выше локтей, и не отшатывается, когда он подходит ближе и касается ладонью её щеки, неторопливо ведет от уха к подбородку, и мысленно просит себя остановиться и не вспоминать ни ту дурманящую ночь, когда она пришла к нему сама, ни тот позорный момент, когда он представлял её под собой, трахая Эрин в жалкой попытке забыть Йесо, блять.

Йесо нравится Чимину ужасно, это всё усложняет.

— Тебя никто не просил быть сукой, — Чимин нагибается к уху, чтобы тягучий шепот слов залить внутрь и наполнить Йесо до краев, — но раз уж начала — лови ответный удар.

В качестве утешительного приза — в первую очередь для себя — он лишь коротко хлопает её по плечу и разворачивается, чтобы уйти.

— Ну и тварь же ты, — Йесо сдувается под конец констатации очевидного факта. Лопается, как проткнутый иголкой воздушный шарик. Она оседает скисшим воздухом с кусочками резины среди праздношатающихся и доедающих гостей, глядя на Сокджина, который притаился в углу с почти осуждающим взглядом и стаканом виски.

Йесо чувствует себя одинокой, загибая очередной палец: «Трахается со своей помощницей — двенадцать».

Чимину особенно дурно.

***

Днем в пятницу Йесо сидит в гостиной Сокджина и хрустит медовыми хлопьями вперемешку со своей нервной системой: её заставляют одеться во что-то нормальное. Ей, в общем-то, несложно, она же не Чимин какой-нибудь, чтобы устраивать истерику из-за цвета одежды в определенный день недели, но черепную коробку изнутри неприятно царапает и мерзко зудит неправильностью происходящего.

— Меня зовут Хосок, — протягивает руку улыбчивый парень, — а это моя пара — Рюджин.

Йесо ставит стакан с гранолой на стол и неловко поднимается с дивана, натягивает очередную маску с трудом: жесткая прорезь рта инсультно деформируется в подобие дружелюбной улыбки.

Она отвыкла от этого.

— Ён… — осекается, заставляя себя вспомнить, что в Сеуле она всё ещё Йесо. — Йесо, очень приятно.

И на этом в её ораторских услугах больше не нуждаются, только в красивой картинке «смотрите, что у меня есть». По факту, как бы Сокджин не силился, не сильно-то он и отличается от Чимина: то же желание всем нравиться, маниакальное усердие быть правильным, и-де-аль-ным. Ей бы отрефлексировать эту эмоциональную жижу, да только для этого нужны ресурсы, которых логично не наблюдается: чтобы разобраться в себе, нужно сперва избавиться от источника беспокойства.

Выкинуть Сокджина в окно — не вариант.

Выкинуть Чимина в окно — хроническое желание.

Йесо замирает на выдохе и смотрит на журнальный столик, на котором стоит размазанный по хрусталю йогурт с хлопьями и ягодами, смотрит с такой ненавистью, будто на дереве, из которого сделали его, когда-то повесили всю её семью. Нет, они разбились в автокатастрофе. Лицо застывает посмертной маской.

— Пойдем, прогуляемся, — звенит вдруг Рюджин и утягивает её тут же за собой, продолжая щебетать. — Ненавижу эти мужские разговоры, сплошь о делах, о цифрах, о бумагах и никаких тебе чувств.

Йесо и не надо, у неё своих чувств много и все преимущественно со знаком «членовредительские». Выдержки хватает в итоге даже на искреннюю улыбку. Она вполуха слушает болтовню хосоковой спутницы, кивает на её размышления о трудностях жизни и активно поддакивает, когда Рюджин во всю костерит СОУЛ. С этими у Йесо личные счеты.

— Слышала о твоих трудностях с Чимином.

Холодные капли пота стачивают кожу на хребте в позорном рефлексе, реакция на запрещенное имя одна — ужас. Это потом уже Йесо догоняется яростью, отчаянием и тупой… тоской? Только сейчас она больше злится на Сокджина: кому ещё он растрепал грязные подробности её личной жизни? какой ещё ярлык на неё повесили в связи с новыми подробностями?

— Знаешь, — тянет гласные Рюджин, — я хоть и считаю СОУЛ прогнившей системой, но я понимаю и поддерживаю саму суть соулмейтов. Это не всегда про совпадение, всепонимание, любовь до гроба и розовые сердечки в воздухе. Иногда это тяжело, но чаще всего именно “тяжело” может по итогу сделать тебя если не счастливой, то спокойной.

— Это не тяжело, — пожимает плечами Йесо, решая, что прямо сейчас можно больше не притворяться. — Да, после долгой работы над собой я иногда разрешаю себе подумать о том, что мы могли бы стать нормальной парой, а потом накатывают воспоминания, и я просыпаюсь.

— А ты не просыпайся, — с теплой улыбкой. — Что бы тебе не сделал Чимин, это всё равно будет лучше того, что сделал со мной Хосок или того, что может сделать с тобой Сокджин, — и в ответ на немой вопрос Рюджин задирает футболку и поворачивается спиной, которая сплошь усыпана щербатыми ожогами разных размеров. Она ловко поправляет края одежды, чтобы резво продолжить, как ни в чем не бывало:

— Хосок наследник, как Чимин и Сокджин, но другой стороны бизнеса — мафии. Моя семья вторая по важности в клане, но так уж вышло, что мой отец превратился в стукача и об этом узнали. Узнал Хосок, а в качестве награды его отец разрешил придумать наказание для предателя, и Хосок придумал: изуродовать детей на глазах у родителей. Они били меня розгами, жгли спину окурками. Я думаю, они не остановились бы, пока не убили, но СОУЛ прислал Хосоку сообщение.

Её почти тошнит, как человека, который переел за ужином. Где-то на границе восприятия слышится тикающий звук механических часов, Йесо под этот равномерный аккомпанемент глубже скатывается в эмоциональное болото.

— И ты?.. — воздуха, слов, чувств не хватает, чтобы закончить вопрос, ответ на который она уже знает, и он её пугает.

— Да, я выбрала не просыпаться. Потому что иначе мне придется столкнуться с другим выбором: жить с человеком, по чьей воле меня изуродовали и вырезали мою семью, или выйти в окно, чтобы размазаться по асфальту.

— Но…

— Он меня любит, — объясняет Рюджин, но для Йесо этого по очевидным причинам недостаточно. — Да, не сразу. Да, было сложно. Он забыл о сделанном моей семьей и принял в свою, хотя для мафиозного клана, где традиции это основа основ, сделать такое — реальный подвиг. Он вымаливает прощение каждый день, целуя по шраму за раз. Он держит своего внутреннего монстра на поводке на заднем дворе нашего дома, который построил специально для меня, и не позволяет мне даже краем глаза увидеть его снова. А я просто не просыпаюсь.