Страница 2 из 3
По поводу четырехглазой. Два глаза стопроцентно мои, маленькие и блестящие, как угольки. Два других – это очки, большие и круглые, как бутылочное донышко. Без этих донышек от угольков толку нет – у меня близорукость. Сверху, на голове, хвост. Снизу слишком короткие ноги (почти как руки) и слишком длинные руки (почти как ноги). Наверняка что-то пошло не так, когда меня собирали по частям. Между руками и ногами – круглый живот и пупок, который похож на кнопку стиральной машины. Только нажимай не нажимай, ничего не произойдет.
Жаль, что ты не можешь рассказать о себе. Если бы мы сидели друг напротив друга или говорили бы по телефону, всё было бы иначе. Наверное, поэтому телефоны людям нравятся, а книги нет: книги работают только в одном направлении.
Всё-таки есть вещи, о которых лучше рассказывать на бумаге. Говори что хочешь – никто не перебивает, не пристает с глупыми вопросами. Иной раз собеседник спросит: «Так ты Ребекка или Урсула?» «У тебя правда такие огромные очки?» «Полицейские не задержали того фокусника, который заставил твою маму исчезнуть?» «Какие именно движения руками он делал?» «А это сработает с моей училкой по физре?» «Ты что, издеваешься?»
Что касается «врушки», «тупицы» и «малявки», всё это неправда. То есть правда, но не совсем. А может, и совсем. Может, я и правда просто врушка.
Иногда если я сильно волнуюсь, то начинаю сочинять не очень правдивые истории, как та, про фокусника и маму. Только, по-моему, это не вранье.
Я понимаю разницу между враньем и сказками. Когда укладываешь ребенка спать и рассказываешь, как в лесу жил-поживал зайчонок и выращивал на грядке морковь, – это сказка. А когда признаёшься учительнице, что зайчик съел твою домашнюю работу, – это ложь. И всё-таки разница не всегда очевидна. Куда там! К тому же я тебе уже говорила: ненавижу кроликов.
Пойми одно: я всегда стараюсь говорить правду. Вместо истории о том, как фокусник Как-его-там-ини заставил исчезнуть мою маму, я хочу рассказать, как всё произошло на самом деле. Потом стою перед огромной толпой ребят, они разглядывают меня, очки, розовую резинку для волос, а я слова правдивого сказать не могу. Тогда история про фокусника получается сама собой. Она более захватывающая и менее грустная. Тут-то все и начинают считать меня лгуньей, но хотя бы не жалеют.
И так всегда. Я могу говорить правду, но она вообще не заслуживает внимания: «У меня очки как донышко стакана». «Я получаю одни двойки по французскому». «Наша новая квартира гораздо меньше прежней». Ну как? Кому захочется слушать такую правду, если можно выдумать кое-что в сто раз интереснее? В конце концов, в собственную ложь можно даже поверить.
Да, я прекрасная лгунья! И зовут меня Ребекка!
3. Обратный отсчет
Опять всё неправильно! Хватит уже рассказывать эту историю!
Не помню, говорила ли тебе, но папа ужасно рассердился, узнав, что я всем разболтала про фокусника. Правда, страшно разозлился. Особенно когда я в сердцах заявила, что, будь я тогда с ними, ни за что бы не позволила засунуть маму в ящик, а папа закричал, чтобы я никогда больше не повторяла эти слова, но я повторила, и он со всей силы ударил ногой по двери кухни и проломил ее.
Сейчас в квартире, где дверь с дырой, живет другая семья. Так что теперь новым жильцам придется терпеть козни противной Скруч. Она всё время ворчит, будто из-за дерева между нашими домами у нее в саду развелись паразиты и пора бы его наконец срубить.
Папа сказал, тот дом слишком большой для нас двоих. Ну не глупости? Дом может быть слишком маленьким, а слишком большим – никогда! Если кому-то кажется, что его дом слишком большой, пусть тогда живет на кухне или в столовой. Почему взрослые этого не понимают?
К тому же, хотя папа и не догадывается, в квартире мы не одни. Всего нас семеро: папа, я и пять червяков, которых я держу в игрушечном сейфе с землей. Я выкопала их в саду в день, когда мы переехали, хотела спасти от страшной участи – Скруч всё равно бы их раздавила. Лучше бы у меня жила змея. Или тутовый шелкопряд. Или змея-шелкопряд. Но червяки тоже сгодятся. Я дала каждому имя, и они выползают, как только я их позову. Не веришь? Да это чистая правда! Раньше у нас жил кот по кличке Астронавт – он мяукал, глядя на звезды. Как-то раз он убежал и больше не вернулся, а может, и вернулся, но мы об этом не узнаем, потому что уже не бываем в нашем старом районе.
Червякам пришлось привыкать к новому дому. Мне тоже. Наша квартира, конечно, больше, чем игрушечный сейф, но не намного. Мы живем на шестом этаже, в доме на перекрестке двух шумных улиц. Квартира заставлена коробками, и она слишком далеко от моей прежней школы. Теперь я буду учиться в другой школе; она желтая, а когда идет дождь, горчичная. Это моя четвертая школа. Между ней и домом большой парк с маленьким прудом, каждую ночь там кричат птицы. А днем визжат машины. Особенно если огромный грузовик с твоими вещами из старой квартиры встанет перед подъездом.
Папе не нравятся звуки с улицы, а мне становится по-настоящему жутко от звуков, которые я слышу внутри. Например, если вот-вот произойдет что-то, чего я совсем не хочу, чувствую, будто в голове у меня часовая бомба. Секунда за секундой идет обратный отсчет до взрыва. Так случилось и в первый день в новой школе, в четвертой.
«Тик-так, тик-так», – застрекотало в голове утром в пятницу, когда я кормила червяков.
«Тик-так, тик-так», – вечером в субботу затикало еще громче.
«Тик-так, тик-так», – вечером в воскресенье бухало так, словно кто-то колотил молотком мне по макушке. Папа готовил котлеты из шпината. Он брал пригоршню зеленой массы, разминал ее в ладонях, смотрел на меня, опускал руку в кастрюльку со взбитым яйцом, перекладывал шарик в другую руку и опускал его в тарелку с панировочными сухарями, снова смотрел на меня, качал головой и вздыхал. Я сидела на полу, среди неразобранных коробок, в глубокой задумчивости. Я слушала «тик-так».
– Завтра в школу, – сказал он, слепив четвертую котлету.
Когда взрослый хочет заговорить с другим взрослым, он рассуждает о погоде: она либо хорошая, либо плохая. Если взрослый хочет заговорить с ребенком, он скажет что-нибудь про школу.
– Я знаю.
– Как настрой? – не унимался папа.
– Хороший.
– Правда?
– Правда, правда, правда! – буркнула я.
– Тебе разве не нужно собирать рюкзак?
– Нет. – Я соврала.
– Не нужно или ты его уже собрала?
– И то и другое, – опять соврала. Тогда я закрыла глаза и засунула руку в ближайшую коробку. После переезда там намешано много разных вещей, мне нравится на ощупь отгадывать, что внутри. Я узнаю́ всё на свете: настольную лампу, коврик томатно-красного цвета из прихожей, тубы из-под аспирина, папину форму… На дне коробки я нащупала стеклянный флакончик, он был очень холодный, я не могла понять, что это. Открыла глаза: мамин лак для ногтей зеленого цвета. Теперь он мой, но что толку? Мне всё равно не разрешают красить ногти…
Я крепко сжала флакончик в левой руке. Папа вмешался в мою игру – он не понимает, когда я играю.
– Директор школы очень симпатичная женщина.
– Отлично, – равнодушно отозвалась я. В голове оглушительно тикало.
– Она сказала, твоя учительница тоже очень симпатичная.
– Угу, – я сжала в кулаке лак для ногтей. Симпатичные. Симпа-тик-тактичные. Симпа-тик-так-тик-так. Тик-так.
– И одноклассники, говорят, симпатичные.
Как же надоели этот шум и это слово!
– Даже консьерж наверняка симпатичный! – закричала я. – И учитель французского! А психолог симпатичнее всех! Спорим, он супер-пупер-мега-симпатичный?!
– Перестань кричать, Урсула!
– Сам перестань! – Я набрала побольше воздуха. – Откуда тебе знать, что они симпатичные?
– Потому что большинство людей такие. Тебе это, конечно, не понравится.