Страница 7 из 16
Ни Матильда, ни Жан за всю свою долгую, богатую приключениями жизнь никогда не видели подобного зрелища. Было в этом что-то мистическое, зловещее – молодой, цветущий, красивый человек, который вдруг превратился в высохший труп…
Будь на месте Матильды женщина с более слабым характером, она тут же упала бы в обморок, и никто не посмел бы в том ее обвинить. Но Матильда только поджала губы, превратившиеся в сплошную белую полосу, и, повернувшись к Жану, процедила:
– Мы пропали.
Запахивая кричаще яркую ливрею дрожащими руками, Жан молчал…
А в зале гитарист выбивался уже из сил, но публика начинала ворчать. Вдруг послышался крик:
– Кулешова давай! Вали со сцены! Уберите эту тоску! Кулешов!.. Кулешов!..
Выкриков из зала с каждой минутой становилось все больше и больше, и, оборвав свое выступление, гитарист со слезами на глазах, под свист, буквально сбежал со сцены.
В ярком круге от софитов появился Жан. Поднял вверх обе руки.
– Дамы и господа! Драгоценная публика! – В зале замолчали, раздались даже овации – все были уверены, что Жан вышел объявить Кулешова.
Подождав, пока аплодисменты утихнут, Жан продолжил:
– К нашему огромному сожалению, Антон Кулешов не сможет выступить сегодня по состоянию здоровья! Администрация кабаре приносит всем свои глубочайшие извинения… – Следом за этим в зале поднялся такой вой, что слов Жана больше нельзя было разобрать.
Впрочем, он ничего и не говорил. Просто молча стоял и смотрел, как в зале бесновались зрители. А затем спокойно ушел со сцены.
В зале действительно стоял бешеный крик. Кто-то ломал стулья, звенели разбитые бутылки. А еще кто-то даже умудрился выстрелить в потолок. Скандал прекратили румынские солдаты, ворвавшиеся в зал с винтовками наперерез.
Перепугавшись вооруженных солдат, публика прекратила бушевать и стала потихоньку расходиться.
В кабинете Матильды расположились агенты сигуранцы и представители военной комендатуры. Кроме них, был еще переводчик и толстенький врач в золотом пенсне.
– Конечно, все подробности покажет вскрытие, – докладывал он, – но уже могу сказать, что артист был убит ядом неизвестного мне происхождения. Этот яд имеет очень интересный эффект. Ткани вместо разложения мумифицируются. Я никогда еще не видел ничего подобного. Как бы мне хотелось узнать его состав…
– Хватит, – представитель военной комендатуры, солидный немец, стукнул ладонью по столу, – нам ясно, что это убийство, и этого достаточно! Партизанен… – Немец поджал губы.
– Господин офицер, – посмела возразить Матильда, – наше заведение всегда было приличным и спокойным. В жизни не было в нем такой нечисти! Вы ошибаетесь. Партизаны сюда и близко не подойдут. К тому же погибший был артист, не военный человек. Какое дело партизанам до артиста?
– Не скажите, – в разговор вмешался агент сигуранцы, когда переводчик перевел ему слова Матильды, – это могла быть акция устрашения. Показательная, так сказать. В зале находилось много немецких и румынских офицеров. Вы понимаете, что все они были под угрозой?
– Пощадите! – Матильда сложила руки на груди.
– Привести тех, кто видел его последним, – распорядился румын.
Солдат втолкнул в кабинет плачущую Танечку.
– Ты сказала хозяйке, что он уходил, – уставился на нее румын, в то время, как переводчик очень старательно переводил его слова.
– Да, мы поссорились. Он выгнал меня из гримерной. А я стояла под дверью и следила за ним. Он схватил пальто. Я стояла в коридоре и видела, как он ушел, – всхлипывала дрожащая Танечка.
– Ты давно его любовница?
– Уже две недели.
– Почему вы поссорились?
– Я не знаю. У него настроение изменилось. Он накричал на меня сразу, как только я вошла.
– Ты знаешь его настоящее имя?
– Ну… Антон Кулешов, – девушка переводила испуганные глаза с одного на другого.
Вопрос агента сигуранцы был не случаен. Дело в том, что в гримерной артиста не было найдено документов. А это было очень странно для военного времени.
Солдат вывел Танечку, и в кабинете появился Жан. Он держался очень свободно – так, словно все происшедшее его развлекало, и он совсем не боялся. Эта уверенность подействовала на всех положительно, и агент сигуранцы даже несколько смягчил тон.
– Вы видели, как уходил Кулешов? Он вышел через служебный вход?
– Простите, господин офицер? – Жан сделал удивленные глаза. – Но он никуда не выходил!
– Что это значит? – Голос румына прозвучал резко. – У нас есть данные, что он вышел из заведения через служебный вход!
– Он не выходил, – повторил Жан. – Я все время стоял на улице, ходил от главного входа к служебному. Из заведения никто не выходил. Да он и не мог выйти. На улице ведь была толпа. Его бы разорвали поклонницы.
– Но показания девушки… – начал было румын, но Жан его перебил:
– Вы про Таньку? Нашли кого слушать! Дурочка она, да и выпить любит. Наверняка хлебнула перед выступлением, вот ей и почудилось. Глупая она, безмозглая. Потому Кулешов ее и прогнал. А вы как думали? Знаменитость все-таки.
Глава 3
Холод. Это было единственное, что ощущалось реальней всего. Холод, проникающий в мельчайшую клетку тела, не покидающий его никогда. Каждое утро приходилось просыпаться с этим ощущением, начинать с него каждый свой день.
Зина даже не предполагала раньше, что такое настоящий кошмар. До тех пор, пока не пришло это дикое, мучительное ощущение того, что тело, постепенно остывая, окончательно превращается в кусок льда. И больше никогда не станет живым, теплым, прежним.
Впрочем, ничего живого и теплого в этом городе больше не было. Вокруг был лед, и виселицы на столбах, и мучительное чувство голода. Голод приходил сразу же, следом за ощущением холода.
Отопления в Одессе не было. Централизованное отопление оставили только в тех домах, где жили румынские и немецкие офицеры. Там на скорую руку соорудили отдельные котельные, из которых тепло поступало в такие здания. Все остальные дома от отопления были отрезаны безжалостно, и обогреваться людям приходилось самостоятельно кто чем мог.
В ход шли старые изразцовые печки – плиты, оставшиеся во многих квартирах. Давно не использовавшиеся, они вдруг стали настоящим спасением! В них сжигали старые газеты, мебель, мусор, только чтобы поддержать хоть какое-то тепло. Эти чудные изразцовые печи, покрытые старинной фарфоровой плиткой, чадили неимоверно и засыпали пол сажей. Но те, у кого они были, буквально молились на них. Ведь эти плиты были единственным шансом пережить бесконечную страшную зиму, которая как мучительная казнь нависала над каждой склоненной в страхе головой.
Еще использовались чадящие буржуйки. Эти «исчадия ада» давали еще меньше тепла, а топлива пожирали намного больше. На черном рынке они моментально взлетели в цене. Чтобы добыть самодельную, вечно чадящую буржуйку, люди расставались с последним, отрывая от сердца фамильные драгоценности – золотую мелочь, часто оставшуюся от умерших родителей.
Раздобыть буржуйку считалось везением. И местные умельцы, быстро просчитавшие выгоду от продажи такого ходового товара, принялись штамповать их и продавать из-под полы.
Зина раздобыла буржуйку на Староконном рынке у взъерошенного, лохматого цыгана в старом тулупе с подбитым глазом. Было сразу понятно, что он ее где-то украл.
Она внимательно осмотрела товар – это была не самопальная подделка из жести, а хорошая, добротная печка. Правда, бывшая в употреблении, но это было не столь важно. Служить верой и правдой добротная буржуйка могла много лет.
Деньги у Зины были. Накануне она, чтобы хоть как-то свести концы с концами, продала старинную икону перекупщику возле Привоза. Другого выхода у нее не было.
В кафе платили мало и нерегулярно. Жадный хозяин скаредничал и очень часто вообще задерживал жалованье всему персоналу, проворачивая какие-то сомнительные денежные операции. Зина подозревала, что он пытается играть на черной бирже, но играет неудачно, очевидно, все время проигрывает.