Смерть в катакомбах

Треск раздался снова, дрова зашипели. Наверное, они были слишком сырыми. И поэтому треска, дыма, чада было больше, чем тепла.

Вздохнув, Бершадов встал с кровати – от жуткого холода он спал так же, как и Зина, не раздеваясь, и, присев на корточки, кочергой принялся ворочать дрова. Они рассыпались, продолжая гореть. Зина видела искры, вылетавшие из печки и гаснущие в воздухе прежде, чем долетали до половины. Все это могло бы быть уютным – ночь, мороз, печка, заменяющая камин, любимый мужчина, помешивающий дрова…

Но уюта не было. Над всем этим был только привкус крови и смерти – смесь, которую Зина научилась давно различать.

Помешав дрова, Бершадов поднялся, посмотрел на нее. Брови его сдвинулись, словно бы укоризненно. Затем, не говоря ни слова, подошел к буфету, налил стопку самогона, небольшая бутылка которого пряталась внутри, и резко, решительно протянул Крестовской:

– Пей!

– Я не хочу… – слабо запротестовала она, – я не могу… это не поможет.

– Пей, – Григорий решительно ткнул в нее рюмкой. – Так ты хотя бы сможешь говорить.

Протестовать не было сил. К тому же запах не показался Зине слишком уж отвратительным. Она решительно выпила. И сразу почувствовала, как по телу разлилось приятное тепло. Бершадов налил вторую рюмку, и Зина выпила снова. Тепло усилилось – настолько, что, высвободив руку из-под одеяла, дрожащими пальцами Крестовская провела по стене. Шероховатость бумажных обоев словно вернула ей ощущение реальности. Как в далекой жизни. Как в совсем чужом мире.

С Бершадовым они не виделись уже несколько дней. И Зина очень ждала его – без него она чувствовала себя совсем потерянной.

Постоянно думая о нем, Крестовская вспомнила, что последний раз они виделись еще до Нового года. Для нее это был первый Новый год, который совсем не был праздником. Она встречала его на рабочем месте, в кафе. Для клиентов кафе было закрыто. Но Михалыч накрыл небольшой стол – роскошный по тем временам: вареная картошка, соленые огурцы, свиные шкварки, кислая капуста, вареная курица, крепкий деревенский самогон. И так сидели они всю ночь – она, Михалыч, две сотрудницы кафе, его помощницы, и еще две торговки со Староконки, знакомые Михалыча, которым некуда было идти в эту ночь. Сидели до рассвета, пили самогон, плакали. Говорили о прошлом и снова плакали. Нет, это был не праздник. У всех было одно и то же ощущение – что присутствуют на похоронах. Но кого же они хоронили, по кому устраивали поминки? По прошлому миру, вообще по жизни? Или поминали себя?

А Зина думала о Бершадове. Она все время думала о нем – где он, кто с ним. Представляла его в сырых катакомбах, его внимательные и строгие глаза, блестевшие в полутьме. И оттого плакала гораздо горше, чем все остальные. Плакала, неспособная остановиться, признаться самой себе в том, что испытывает животный страх.

Страх стал неотъемлемой частью ее жизни. Она помнила, как Бершадов предупреждал ее об этом. Страх стал частью ее, такой, как руки, ноги, волосы… И ничего сделать с этим она уже не могла.

А когда Бершадов наконец-то пришел, когда по условленному знаку в секретном месте Зина поняла, что будет свидание, ничего не получилось. В этот раз любви не было. С первого же взгляда Бершадов понял, что Зина больна. Больна не физически – с этим все обстояло в порядке. Больна другим, и это намного страшней.

Крестовская лежала в кровати, по глаза натянув одеяло, и все время дрожала. Едва Бершадов прикоснулся к ней, с Зиной случилась истерика. И он прекрасно понял, что случилось.

Это по его приказу Крестовская передала взрывчатку, при помощи которой взорвали машину с двумя офицерами и денщиком. А потом, так же, как и многие в городе, она узнала, что произошло дальше – как за убийство офицеров были расстреляны 20 человек, весь персонал ресторана.

Бершадов знал, что у Зины очень странный порог душевной чувствительности. Она могла вынести очень многое, что не под силу обыкновенному человеку, тем более женщине, но могла сломаться от мелочи, когда терпение ее истощалось от постоянных битв. Здесь же была не мелочь. Казнь двадцати ни в чем не повинных людей нельзя было назвать мелочью. И психика Крестовской просто не выдержала этого удара.

Григорий дал ей время выплакаться, зная, что после слез она обязательно будет говорить. И что слова станут самым настоящим лечением, даже если вскроют кровавую рану.

– Они расстреляли всех… – Зубы Зины стучали о металлическую стенку чашки с водой, которую дал ей Бершадов, – всех расстреляли, кто работал в этом ресторане! Всех!

– Разумеется, – голос Бершадова звучал абсолютно спокойно, – и дальше будут стрелять. 10 заложников за одного убитого офицера – еще не так много.

– Не так много?! – Зина приподнялась на локте, уставясь на Бершадова расширенными глазами, полными ужаса, – По-твоему, это не так много? 20 жизней ни в чем не повинных людей! И это я убила их! Я!

– Да, ты, – спокойно сказал Бершадов, – и я тоже. Что дальше?

– Как это? – Зина была сбита с толку, чего, собственно, он и добивался – она прекратила плакать. – Что значит: что дальше?

– Дальше ты снова будешь убивать. Да, ты передала взрывчатку, которой убили немцев. И вместе с этим ты сорвала важную операцию по наступлению на участке фронта, а также уничтожила важные документы. Разве ради этого не стоило убить?

– Мирных людей? – Голос Зины сорвался на крик.

– Немцы специально убивают мирных людей, надеясь, что это нас остановит. Да, за каждого убитого врага будет множество других жертв. Но разве есть другой путь?

– Ты о чем? – Зина непонимающе смотрела на него.

– Сдаться и не убивать офицеров? Пойти на их условия? Прекратить сопротивление? Они этого и хотят. Значит, стать такими, как они?

– Но мы и так уже такие, как они, – Крестовская снова начала дрожать. – Так нельзя. На наших руках столько же крови, сколько на руках фашистов!

– Не сметь! – резко подскочив, Бершадов с силой толкнул ее в плечо, опрокинул обратно на кровать. – Не сметь, слышишь!!! Запрещаю тебе так говорить!

– Ты не можешь мне запретить, – голос Зины прозвучал глухо. – Я говорю правду. Мы с такой же легкостью убиваем мирных людей, не считаясь с потерями. Устраиваем диверсии, зная, что они будут убивать людей из-за нас. С такой легкостью распоряжаемся чужими жизнями…

– Это не остановит, – Бершадов пожал плечами, – здесь война. Пойми это. Война. И капитуляции не будет. Мирное население и убивают, чтобы остановить нас, вынудить пойти на капитуляцию. Не бороться. Принять поражение. Мысленно согласиться отступить. И тогда война будет для нас проиграна. Но мы не остановимся. Сопротивление в тылу – это главное. Они должны знать, что сдачи и отступления не будет.

– Это не сопротивление, – Зина отвела глаза, – это попытка играть по их правилам. Убивать.

– Я уже сказал: это война. Другого пути нет. Умрут многие. Но ради чего? Ради моих или твоих амбиций? Подумай об этом.

– Я уже думала, – горько вздохнула Крестовская. – Эта безжалостность… Эта попытка играть чужими жизнями… Чем мы лучше их?

– А почему мы должны быть лучше? Победить врага может только равный ему. Так что действовать придется теми же методами, что и враг. И да, убивать людей.

– А они будут смотреть. Люди, которых мы убили. Так будут стоять и смотреть, как те, из ресторана, – Зина снова принялась дрожать, – смотреть… А мы всегда будем их видеть. И ты, и я, и те, кто подложил взрывчатку, все те, кто участвовал в операции. Мы видеть их будем. Они на нас из-под земли смотреть будут…

После этого у Зины снова началась истерика. Бершадов дал ей выплакаться. Потом Зина заснула. К счастью, нервная система ее была слишком истощена, и никаких сновидений она не видела. Это было ее спасением.

Посреди ночи Крестовская проснулась от дрожи. Бершадов снова отпоил ее самогоном. По телу сразу разлилось тепло. Плакать больше не хотелось. Но и жить – тоже. Зина чувствовала себя совершенно разбитой. Она не знала, что делать. И зачем жить.