Смерть в катакомбах

Несмотря на то что театры были открыты, и заработала даже знаменитая Одесская киностудия, гонорары артистов были весьма скромными. Приходилось выживать любым способом. А вот способ этот каждый определял для себя сам.

Глава 4

Одесса, утро 2 января 1942 года

Кутаясь с головой в рваный пуховый платок, завязанный поверх старенького пальто, Зина быстро шла сквозь серый свет очень раннего утра вниз по улице Франца Меринга, бывшей Нежинской.

Холод обжигал. Еще вчера вечером в городе была плюсовая температура, и снег, выпавший несколько дней назад, превратился в лужи жидкой грязи. К ночи стало стремительно холодать, а к полуночи мороз разбушевался вовсю, превратив лужи с грязью в сплошной каток.

Пальто больше не спасало от холода. И через грудь Зина перевязала большой пуховый платок, который чудом сохранился у нее после всех переездов, больше напоминающих бегство. Собственно, переезды эти и были бегством, настоящим бегством от смерти, которая стремительно следовала за ней по пятам.

Иногда казалось, что она настигала. Особенно сегодня. Несмотря на стакан кипятка, который Зина выпила прямо с утра, чтобы согреться, все ее тело, еще до выхода на улицу, била нервная, тяжелая дрожь.

Крестовская быстро бежала вниз по улице, стараясь не смотреть на уныло чернеющие деревья, торчащие словно кости в светлеющем теле неба. Эти голые черные палки вызывали у нее чувство страшной тоски. В последнее время эта пугающая тоска повторялась все чаще и чаще. Как ни старалась Зина гнать ее прочь, она все равно возвращалась назад. В такие моменты раздражало все. Абсолютно все становилось унылым. Но даже думать нельзя было о том, что однажды эта тоска сумеет ее поработить.

Как бы там ни было, Крестовская не собиралась сдаваться. Она знала, что будет бороться до последнего. Идти напролом, несмотря ни на что. И даже смерть, которая маячила за ее плечами, – не страшно. Зина училась привыкать смотреть смерти прямо в лицо.

Было около 7 утра, но темнота все еще держала город в плену. И Зине думалось, что Одесса очень надолго застряла в плену темноты – даже когда сквозь облака прорезался солнечный свет. Но солнце появлялось все реже и реже. Погода словно носила траур по этому городу, по всем оборванным здесь жизням. И никогда еще больше это унылое ощущение траура не отвечало так тому, что творилось в ее, Зининой, душе.

Несмотря на ранний час, на улице уже появлялись прохожие. Невыспавшиеся, угрюмые, замерзшие, люди бежали по своим делам, не глядя друг на друга и на черные проемы окон, в которых все еще сохранялась светомаскировка. Занавешивать плотно окна по ночам в городе все еще считалось обязательным.

На углу Франца Меринга и улицы Горького виднелось несколько человек. Двое мужчин и женщина в возрасте остановились под фонарным столбом. Зина подошла ближе и тоже с ужасом остановилась.

На фонарном столбе раскачивался труп. Это был совсем еще молоденький мальчишка, лет 16–17, не старше. На его босые ступни страшно было смотреть. Все подошвы были изрезаны, изуродованы, покрыты ошметками окровавленной кожи. Ногтей на пальцах ног не было.

На мальчишке были рваные холщовые штаны и остатки белой рубахи, почти изрезанной на полосы. Вся грудь и спина несчастного представляли собой кровавое месиво. В глубокие раны забилась и осталась там белая ткань. Мальчишку не просто били – с него заживо сдирали кожу… Страшно было представить, какую боль испытывал этот несчастный! Как врач Зина прекрасно могла представить те страдания, которые он испытывал. У нее перехватило дыхание. И, несмотря на холод лютого мороза, ее бросило в жар.

Не в силах отвести глаз, Крестовская все смотрела и смотрела на несчастного. Лицо его было повреждено меньше всего остального тела. У мальчишки были светлые вихрастые волосы и ярко-голубые глаза. Они были открыты. Как ни пыталась Зина прочитать в них страх, леденящий ужас от причиненной ему боли, этого она не увидела. Глаза, уже остекленевшие на ветру, прямо, ясно смотрели перед собой.

А губы – Зина просто не поверила своим глазам, губы кривила ухмылка. Презрительная такая, насмешливая гримаса. Мальчишка усмехался в лицо своим палачам!

Крестовская закусила губу, чтобы не разрыдаться. Руки паренька было туго стянуты веревкой за спиной. И повесили его на такой же тугой, крепкой веревке, которой, сдирая кожу, стянули его руки. Судя по тому, как крепко худенькую шейку охватывала веревочная петля, смерть наступила почти мгновенно. Смерть – освобождение. Зина вдруг поймала себя на жуткой мысли, что даже рада тому, что паренек перестал мучиться. Перестал терпеть боль…

На остатки белой рубахи на груди булавками был пришпилен кусок картона, на котором было что-то написано по-немецки большими черными буквами. Крестовская не знала немецкого. Всё ее катастрофическая неспособность к языкам и в чем-то даже лень! Как бы теперь ей пригодился немецкий язык!

– Что это?… – вырвалось у Зины, поймавшей себя на жуткой мысли, что она произнесла это вслух.

– Здесь написано: «Поджигатель, партизан», – отозвался стоящий рядом с ней высокий мужчина.

– Вы знаете немецкий язык? – Зина обернулась к нему.

– Теперь все его будут знать, – горько усмехнулся он. – А пацана повесили сегодня ночью. Видел из окна.

– Кто он? – Крестовская почему-то спросила шепотом.

– Откуда мне знать? – Мужчина нервно передернул плечами и зачем-то снова повторил: – Здесь написано: «Поджигатель, партизан».

– Не старше 17 лет, – потеряв всякую осторожность, сказала Зина. Дернув плечами снова, мужчина быстро ушел по улице Горького, вниз.

Пожилая женщина в платке вдруг охнула, по-бабьи схватившись за щеки. В ее глазах были видны слезы.

– Дытына же… – слезы потекли по морщинистым щекам, – зовсим дытына…

Зина снова закусила губу. Ей вдруг захотелось крикнуть прямо в этот фонарный столб, да так, чтобы услышали все вокруг: – Нет, он не ребенок, далеко не ребенок! Он мужчина, который не боялся умирать!

Но она уже и так переступила черту. Говорить что-то еще было неблагоразумно. И она продолжала молчать.

Налетевший порыв ветра охватил фонарный столб, согнул в сторону со страшным скрипом. Тело маленького неведомого героя раскачивалось в воздухе – как грозное знамя, как предупреждение о том, что этой жуткой, чудовищной бойне не будет конца.

Зина побежала прочь, оставив за плечами страшную сцену. Дрожь усилилась, заставляя все ее тело содрогаться словно в судорожном, просто эпилептическом припадке. Впрочем, так длилось недолго, потому что она уже добралась до своей цели – маленькой лавчонки сапожника, стоящей буквально в двух шагах от места казни. Низенькая дверь с нарисованным сапогом буквально вросла в стену. Зина громко постучала костяшками обледенелых пальцев.

– Открыто! – раздался из-за двери старческий, хриплый голос, и Крестовская вошла внутрь.

Жарко натопленное помещение было узким и тесным. Потолок буквально нависал над головой. Возле противоположной стенки за небольшим верстаком сидел старик сапожник. Он бил по подошве сапога небольшим молоточком. В углу жарко горела печка. За спиной старика были прибиты полки, на них лежали и стояли сапоги, ботинки, туфли, в общем, всевозможная обувь. Войдя, Зина тщательно заперла за собой дверь. Старик оторвался от работы при ее появлении и, нахмурившись, внимательно посмотрел на нее.

– Еще так рано. Я не думала, что вы работаете, – сказала Зина, пристально глядя в лицо старику.

– Вы у меня сегодня первая посетительница, – отозвался старик, перестав хмуриться. А по его лицу, наоборот, разлилась доброжелательная улыбка.

– У меня прохудились сапоги, в подошве, – продолжала Зина, – можете посмотреть?

– Показывайте, – старик отложил свою работу в сторону.

Крестовская открыла небольшую холщовую сумку, которую принесла с собой. Достала оттуда пару старых сапог с большими широкими каблуками и протянула ему.