Смерти.net

И тем не менее это правда – как только я узнала, что погибла в теракте, у меня моментально исчезли и интерес, и страх.

– Короче, потом, после условного теракта в прессе всюду пишут: теракт, погибло столько-то человек. Все вокруг привыкли к терактам, ваши близкие и знакомые конфиденциально оповещаются. Ну, вы знаете, как это происходит: организуются похороны и прочее. А за сорок дней, которые проходят до активации дубликата, проводится расследование истинных обстоятельств вашей смерти – в данном случае, как вы сами говорите, убийства.

Как именно выяснилось, что меня убил именно муж, Лина не знала. Может быть, он сам признался? Или стал жертвой хватких молодых ребят из отдела расследования конфиденциальных преступлений? У Лины, как и у А., был доступ только к тому документу про нож – я не очень-то хотела его перечитывать, учитывая, что в прошлый раз смогла осилить список моих кровавых кораблей лишь до захлебывающейся середины. Судя по всему, он был арестован почти сразу же после моей смерти. Выходит, даже на похороны не явился.

А если бы явился? Как бы он себя вел на похоронах – плакал ли, кидался ли мне на исколотую шею? Была ли у меня вообще шея или меня решили хоронить в разобранном виде, учитывая теракт? (И если так, то как именно меня разбирали? Может быть, мое тело взорвали уже после смерти, чтобы было правдоподобно?) Никто из близких и друзей, к которым у меня был доступ, этого не рассказывал, все как воды в рот набрали. Набрали в рот крови из этих шейных дыр и продолжали молчать, чтобы ничего предательски не стекало с подбородка. Подписка о неразглашении? Куда делся муж? Что делают с теми, кто кого-то убил? Его арестовали? Его расстреляли?

– Нет, – покачала головой Лина, – просто увезли, я думаю. И держат там – не знаю где – до сих пор. И явно под другим предлогом увезли, по какому-то другому делу. Сфабрикованному.

– А если бы его поймали на месте преступления и приговорили к полному стиранию, деактивации, как террориста?

– Тогда вы оба бы, скажем так, погибли в теракте. Ну, может, не сразу. Второй бы условно лежал в больнице какое-то время, в реанимации, пока разбирались, допрашивали. А потом объявили бы родным: не уберегли, не получилось. Но это мои предположения. Я не думаю, что за такое стирают. Другое что-то делают.

– Слушайте, – испугалась я. – А вы уверены, что муж не будет меня пытаться убить и после смерти? Хотя это маловероятно, да?

– По каким-то причинам здесь никто никого не может убить, – ответила Лина. – Человек не верит, что смертен. В нашей памяти нет информации о том, что происходит, когда нас бьют ножом пять – сколько? – десять – тридцать? (хватит, знаками показываю я, не напоминайте) – хорошо, тридцать раз. Нам кажется, что мы чудесным образом выживем, справимся, все наладится, этого не может происходить, это неправда. Вот оно и не происходит. Это, если хотите, память тела. Хотя, возможно, те, кто на самом деле умирал, помнят, что бывает от многочисленных ударов ножом, – но это не доказано. Тут столько всего еще не доказано!

Бедный А.! Получается, есть отличный способ проверить, настоящий ли он мертвый – просто ударить его ножом! Теоретически, наверное, он даже может умереть от этого. С ума сойти!

– Смотрите, – объяснила Лина. – Вам нужно знать только одно. Если человека забирают за преступление, связанное с насилием в отношении другого человека, его родственникам запрещено об этом упоминать публично. Вся статистика человеческих преступлений – кроме терактов – строго защищена, конфиденциальна и недоступна. Разглашение – тоже преступление. Все очень серьезно. За перепиской следят. Слушают, о чем говорят дома и в гостях. Идет слежка по ключевым словам и даже самым неожиданным эвфемизмам. Нет никакого способа обмануть эту систему и незаметно сообщить соседу о том, что вашего отца забрали за то, что он совершил что-то жуткое.

– А за что забрали моего мужа, какой у них был предлог? Бионаркотики в виде разумных бактерий? Экономические преступления? Порно с эмбрионами?

– У нас где-то были официальные данные, – сказала Лина. – Но если бы вы не спросили, я бы вам их не предоставила. Такие правила.

– Давайте, говорите, – разозлилась я. – Мне этот сеанс что-то прекращает нравиться. Почему вы не сказали мне сразу?

– Потому что у вас не было запроса! – разозлилась Лина. – Понимаете, у нас все работает не так, как в реальном мире!

– Говорите!

– Терапия, – бесстрастным голосом сказала Лина, как будто и не было никогда этой чертовой кушетки. – Официальная информация такая: как только он узнал о вашей гибели, он в тот же день пошел к подпольному терапевту, чтобы попробовать справиться с болью от вашей потери. Но, согласно легенде, он даже не успел испытать все радости терапии – это была контрольная терапия. Когда полицейский представляется терапевтом и потом ловит человека тепленького прямо на – да, кушетке. Такое часто, кстати, практикуется, мы получили доступ к куче таких дел. Полицейские, которые участвуют в контрольной терапии, проходят полное обучение: гештальт, экзистенциальная терапия, арт-терапия даже – четыре года учатся, всё как в прошлом, полноценное образование, практика, экзамены. Часто даже бывает так, что человек полностью проходит через терапию таким образом – у полицейского-терапевта проходит, да – и уже потом, когда терапия работает, оказывается успешной, его забирают и судят. Есть вероятность, что настоящих подпольных терапевтов вообще уже не осталось и что все судебные процессы по этим вопросам – результаты исключительно сфабрикованных, контрольных терапевтических сессий.

И тут я поняла, что больше не могу это выносить: я почувствовала, что у меня сейчас взорвется голова. При этом я отчетливо осознавала, что в общепринятом смысле головы у меня нет.

– Извините, – сказала Лина. – Вы сами пришли. У вас был запрос. Вас никто не тянул за руку.

Тут я поняла, что хочу взять Лину за руку. Я спросила, могу ли я это сделать. Лина подумала пару секунд и согласилась. Я немного подержала ее за сухую теплую руку, это было как во сне – могу ли я сравнивать сейчас что угодно со сном, который мне формально недоступен?

– Спасибо, – сказала я. – Если бы у меня была с собой какая-нибудь вещь, я бы вам ее отдала просто так. Но у меня только кольцо. Я не могу.

Лина смущенно отвела взгляд от своих полочек с вещами (я начала понимать, откуда у нее столько вещей – нет, она не коллекционер).

– Не называй меня на «вы», хорошо? – неожиданно мягко сказала Лина. – А еще подумай о том, как ты переведешь эту фразу, если захочешь донести свою историю – если ты решишь ее записать, а ты точно решишь, я уже поняла, – до англоязычного читателя.

– Как еще я могу тебя отблагодарить?

– Участие в конференции. И полный подробный рассказ про собаку. С полной передачей нам всех прав, в том числе на экранизацию. Идет?

– Идет.

– Тогда ты должна подписать договор.

Я подписала договор красивой перьевой ручкой, наполненной кровью кого-то из нас – вот уж не знаю почему. Ручка была немного похожа на шприц. Мне нужно было успокоиться.

– Договор, подписанный после смерти, имеет силу даже после смерти, – холодно сказала Лина.

– Шутите? В смысле, шутишь?

– Конечно, – улыбнулась она. – Заходи еще, в общем. Тебя уже не будут проверять на входе: радужку отсканировали, пальцы тоже, все данные у нас есть. Только не пытайся найти А.

Возможно, она снова шутила. Я не знаю.

Я вышла из здания и пошла домой пешком. Наверное, все серьезные разговоры один на один с прежде незнакомыми дубликатами после слияния контекстов происходили именно так – у меня было слишком мало опыта, чтобы сравнить (с А. мы все-таки общались и сближались постепенно, мягко сдвигая наши контексты: ходили в бары, гуляли по улочкам, заходили в бестиарий посмотреть на единорогов и покормить черных дикобразов соляной ватой). Или же дело в другом – но у меня не было никакого способа это осмыслить. Слишком много информации, сказала я себе, слишком много информации – помнишь ли ты, что обычный живой человек не в силах вынести такого сокрушающего количества информации?