Страница 8 из 14
Это был единственный доступный мне способ обучить тебя высокомерию и одиночеству – вот два воистину великих и полезных для развития искусства, в которых я сам, увы, не слишком преуспел».
Его признание, помню, поразило меня в самое сердце, – каков хитроумный замысел! Но теперь-то я понимаю, что была ещё одна, скорее всего главная цель – устранить всякую возможность конкуренции. Никто в моем окружении не должен был превосходить отца, сама возможность сравнения представлялась ему невыносимой. Я должен был самостоятельно прийти к выводу: нас, таких замечательных, мудрых и могущественных, всего двое на свете, остальные только крутятся под ногами и мешают. Что ж, признаюсь, именно такие представления о Мире и нашем с отцом месте в нем ещё долгое время имели надо мной великую власть. Став старше, я решил, что утешительная формула «нас двое» – иллюзия, детская сказка, а я уже взрослый и, конечно, абсолютно один. Но это, как вы понимаете, нельзя считать радикальным изменением позиции.
Жил я в отцовском доме примерно так: дни напролёт скрывался от своих назойливых опекунов – в библиотеке, на чердаке, в саду, за дальними холмами – словом, в одном из доброй полусотни укромных убежищ, где они не могли меня отыскать. По ходу дела учился быть невидимым, бесшумным, недосягаемым для Безмолвной Речи и прочим полезным искусствам в таком духе. Объявлялся, только когда требовалось пополнить запасы еды и непрочитанных книг или приходила охота поиграть – в смысле, как следует обескуражить, а то и помучить первого, кто под руку подвернётся. Время от времени ко мне, совершенно ошалевшему от одиночества и вседозволенности, присоединялся отец, благоухающий колдовскими зельями и речной водой, окружённый, как мне казалось, ореолом очередной великой тайны, и мы начинали куролесить вдвоём. Ещё неизвестно, кто вёл себя хуже, но счастливы были оба, это я точно помню.
Однажды, прогуливаясь в ближних холмах, я нашёл серебристого лисёнка чиффу с перебитой лапой – магистры ведают, как обитателя гор занесло в наши равнинные края. Я заинтересовался зверем, решил его вылечить, принёс домой, послал зов отцу и потребовал инструкций. К моему удивлению, отец не пришёл на помощь, как это было у нас заведено, а сослался на важные дела и велел поискать нужные заклинания в книгах – для того, дескать, они и существуют, чтобы приносить практическую пользу. Я провёл бессонную ночь, перевернул библиотеку вверх дном, но в итоге нашёл-таки нужную книжку, предназначенную для начинающих знахарей, внимательно её прочитал и более-менее успешно применил новые знания в деле. Лисёнок выздоровел и очень ко мне привязался, так что я обзавёлся новым товарищем для игр и заодно весьма эффектным спутником, чья дружба делала мне честь, поскольку в наших краях считалось, будто приручить чиффу невозможно. Но по-настоящему важно другое: в тот день я понял, что чтение нужно не только для развлечения. Читая некоторые книги, можно научиться Очень Важным Вещам, – это открытие окрылило и опьянило меня, да так, что воспитатели решили, будто я и впрямь разорил отцовский винный погреб: носился под потолком, прижимая к животу перепуганного лисёнка, орал что-то невразумительное и оглушительно хохотал, предвкушая грядущее могущество. Можно понять почему; мало кто осознает своё подлинное предназначение в столь юном возрасте. Я, собственно, так толком и не понял, что именно со мной случилось. Зато твёрдо уяснил, что нет ничего лучше, чем охотиться за знанием – превращать пустые, в сущности, слова в осмысленные, эффективные действия. И тогда же решил, что вот этим и хочу заниматься всю жизнь: рыться в книгах, выуживать оттуда чужие секреты, а потом творить чудеса. Строго говоря, именно так я теперь и живу, хотя мои пути к знанию зачастую оказывались кружными, чтобы не сказать – причудливыми.
Но вернёмся к моему детству. Я провёл в отцовском доме почти три дюжины лет. Мы довольно долго живём и относительно медленно взрослеем; прежде я принимал это как должное, теперь же, узнав со слов сэра Макса, что бывает иначе, полагаю, что это – великое благо. Я имею в виду не только и даже не столько долголетие, сколько неспешное взросление. Мне-то всегда казалось, что детство моё закончилось слишком быстро, а оказывается, бывает много хуже – какая-то жалкая дюжина лет, и всё.
Моё персональное «и всё» означало, что пришло время поступать в орден Дырявой Чаши. Я всегда знал, что однажды это случится, усвоил сей факт чуть ли не раньше, чем выучил собственное имя. Когда человек вырастает, ему начинают сниться сны про любовь, становится очень трудно летать, меняются голос и походка, а потом ему стригут волосы и делают орденским послушником, так уж все устроено в природе, хотеть или не хотеть этих перемен бессмысленно, все равно они наступят. Уж на что отец меня баловал, но в этом вопросе он не оставил мне не то что выбора, но даже шанса задуматься о теоретической возможности такового. С ним в своё время поступили так же, и, думаю, ему просто в голову не приходило, что человек должен повиноваться скорее призванию, чем семейной традиции. Ну и мне, соответственно, никто этого не объяснил. Поэтому, когда в один прекрасный день отец велел мне готовиться к отъезду, я лишь поинтересовался, могу ли забрать с собой нужные книги. Выяснив, что это бессмысленно, поскольку орденская библиотека превосходит нашу домашнюю и все члены ордена, независимо от возраста и званий, могут читать столько книг, сколько захотят, я решил, что мне выпала завидная участь, приободрился и отправился собираться.
Отец разумеется, рассчитывал, что я произведу изрядное впечатление на орденское начальство, но эффект превзошёл его самые смелые ожидания. Я был сущим дикарём и выглядел, надо думать, соответственно: долговязый, тощий, взъерошенный мальчишка, да ещё и с ручной лисой на невидимом поводке. При этом моя обширная, хоть и бессистемная начитанность сразу бросалась в глаза собеседникам, а скверные манеры избалованного ребёнка пришлись как нельзя более ко двору: храбрость, нахальство и высокомерие ценились в те времена превыше иных доблестей. С Великим Магистром ордена Дырявой Чаши я поначалу говорил как с дворецким, которому не сегодня-завтра прикажут убираться вон; несколько лет спустя отец рассказал мне, что старик был совершенно очарован, хоть и не преминул тут же поставить меня на место. Помню, мне совершенно не понравилось, когда Великий Магистр превратил меня в дырявый половик – совсем ненадолго, и больно мне не было, но худшего унижения я не испытывал никогда в жизни. Когда он вернул мне первоначальный облик, я ничего не стал предпринимать, даже рассердиться по-настоящему не сумел, просто стоял в центре приёмного зала с разинутым ртом, как распоследний болван, – столь велика оказалась моя растерянность.