Птицеферма

Так Пандора стала планетой-тюрьмой.

На краю Вселенной.

Тюрьма, из которой невозможно сбежать.

Для самых отпетых преступников, смертную казнь которым заменили пожизненным пребыванием… здесь.

А чтобы у заключенных не возникло соблазна бежать, было принято решение стирать им память. «Облагораживающий» труд и жизнь с чистого листа — чем не рекламный слоган?

Законопроект — приняли. Авторов проекта — наградили. Планета-тюрьма начала функционировать.

Говорят, поначалу тут были надсмотрщики и даже медицинский персонал. Но после череды убийств и тех, и других новыми обитателями планеты все свободное население вывезли, а заключенных оставили предоставленными самим себе.

Говорят… «Говорят» — потому, что у этой информации нет достоверного источника. Эта история передается из уст в уста и с каждым разом обрастает все новыми подробностями: кто-то нашел старые записи, кому-то достался словоохотливый конвоир.

Я собирала сведения по крупицам, расспрашивала, узнавала подробности, сопоставляла разные версии. В первые полгода здесь эта информация казалась мне важной. Тогда мне ещё не верилось, что я тут навсегда.

С Пандоры невозможно сбежать. Грузовые катера прилетают за добытой рудой без четкого графика, а при погрузке стреляют на поражение, если кто-то подойдет ближе, чем следует. Пытаться пробраться на катер Тюремщиков — неплохой способ самоубийства, однако вовсе не путь к спасению.

Но мы все заслужили свою жизнь здесь. Серийные убийцы, насильники, террористы, педофилы — по словам моего конвоира, другие сюда не попадают, и Пандора — место, где мы можем хотя бы частично искупить свои грехи. Работать и раскаиваться в содеянном до конца своих дней.

Правда, сложно испытывать чувство вины за то, чего ты не помнишь. Почему тем, кто все это придумал, не пришло это в голову?

Я часто думаю, кем была там, в прошлой жизни. До сих пор. Кем были Пингвин, Сова, Кайра… Полагаю, я могла быть убийцей или террористкой, что, в принципе, одно и то же. Иногда меня накрывает от ощущения неправильности, несправедливости происходящего настолько, что мне кажется, будь у меня бомба, взорвала бы тут все и всех.

Не на пустом же месте рождаются такие мысли? Но, в то же время, меня не радует вид смерти и крови, и это выпадает из нарисованной воображением картины, пазл не складывается.

Тетерева хоронят на местном кладбище. Вместо надгробия — крупный камень с выбитым на нем резцом именем, ненастоящим — птичьим. Никто не знал, как звали Тетерева на самом деле и кем он был, даже он сам.

Стою позади и вновь и вновь гоняю в голове мысли о Пандоре и обо всем, что мне о ней известно. Кем бы я ни была, у меня, определенно, есть склонность ко сбору и анализу информации. И я до сих пор пытаюсь получить ответы, хотя и понимаю, что они ничего не изменят.

Филин подходит к свежей могиле и заводит речь о том, что мы потеряли друга и будем скорбеть о нем, о том, что Птицеферма — наш дом, а мы в ней — семья, и потеря каждого ее члена невосполнима.

Морщусь и отворачиваюсь, пока оратор не заметил выражение моего лица. Он всегда внимателен к настроению зрителей, а мне не нужны проблемы.

Другие слушают внимательно, или делают вид, что слушают. Чиж, например, с очень серьезным видом и взглядом, устремленным на Главу, мнет ладонью ягодицу Кайры. Та млеет и придвигается ближе. Сова все сильнее опирается на клюку — устала стоять. Пингвин чешет живот. Чайка копает землю носком ботинка, время от времени вскидывая голову, чтобы Глава увидел, что у него есть внимательные слушатели.

— Тетерев был верным другом, хорошим работником…

Громкий голос Филина летит над нашими головами, а сам он прохаживается взад-вперед перед свежей могилой, руки с переплетенными пальцами — перед грудью. Филин словно лектор перед аудиторией студентов-лоботрясов — непонятно, неинтересно, но присутствовать надо, да и лектору наплевать.

Филин ещё молод, но любит изображать из себя умудренного жизнью старца. Впрочем, возможно, его поведение закономерно — ему лет сорок пять, а до пятидесяти тут обычно не доживают. Старше Филина на Птицеферме только Сова, остальные, как говорит Глава, — молодежь, и нас ещё учить и учить. Что он и делает. Раз за разом. Кнутом и… кнутом — розгами и виселицей.

Филина боятся и уважают, слушают и слушаются. Он — Глава, он навел порядок в лагере, в свое время он лучше всех работал на руднике и теперь имеет полное право не делать ничего, кроме как раздавать приказы и выносить приговоры… Так принято считать — велено. Те, кто не согласен, живут здесь недолго. Оспаривать решение Главы не принято, задавать вопросы — опасно.

Поэтому-то все стоят на жаре под палящим солнцем и слушают никому не нужную речь о заслугах человека, до которого никому из нас не было дела и при жизни, в том числе и самому Филину.

Тетерев был крупным мрачным мужчиной, мало разговаривал, работал много. Мы прожили с ним бок о бок в одном лагере почти два года, а мне нечего о нем вспомнить. Не думаю, что за это время мы перекинулись с ним хотя бы парой фраз. Друзей у Тетерева не было. Женщины — тоже: он не просил, а никто не изъявлял желания. Даже Кайра, которая «облагодетельствовала» почти все местное население мужского пола.

Если бы меня спросили, кем был Тетерев в прошлой жизни, я бы, пожалуй, ответила: киллером. Равнодушным мастером своего дела — таким я его видела. Но это лишь мои наблюдения, не имеющие под собой никакой доказательной базы. Мое мнение никому не нужно, и так лучше. «Он был хорошим работником» — не самая плохая эпитафия.

Филин все говорит, но я больше не вслушиваюсь. Поднимаю голову и смотрю в небо, которое начинают застилать темные облака — резкая смена погоды на Пандоре не редкость.

Неужели собирается дождь? Не могу припомнить, когда он был в последний раз.

Глава тоже поднимает глаза.

— Даже погода скорбит вместе с нами, — изрекает многозначительно.

Филин умеет говорить, этого у него не отнимешь.

Поднимается ветер; ёжусь и обнимаю голые плечи руками. Изрезав платье с длинными рукавами и превратив его в открытый сарафан, я оставила себе лишь одно на смену. Если дожди затянутся, мне не поздоровится.

Кайра ойкает и ловит руками взлетевшую к лицу широкую юбку. Чиж хохочет и помогает. Стоящий рядом Зяблик с удовольствием рассматривает открывшуюся картину.

— Мы на похоронах! — прикрикивает Филин. — Чиж!

— А чего я-то? — продолжает ржать тот, но под тяжелым взглядом Главы резко замолкает, будто обрубили провода; отталкивает от себя Кайру. — Держи юбку, дура!

Та и правда держит — двумя руками, — и обиженно отворачивается от сожителя. Но для Филина устремляет глаза в землю.

— Кто-нибудь хочет высказаться и почтить память нашего друга? — вопрошает Глава, перестав испепелять Чижа взглядом. В ответ — молчание. — Тогда…

Но окончить свою мысль Филин не успевает, потому как в небе появляется огромная тень — приближается и все больше увеличивается в размере.

Тюремщики, как мы их называем, никогда не прилетают в одно и то же время. Высчитать, когда ждать их визит, или хотя бы примерный цикл посещений, невозможно. Поэтому руда всегда ждет на месте погрузки, а мы узнаем о прибытии только по факту.

— Летят! — ахает рядом Чайка. — Ворон, нам нужно одеяло! — толкает в бок своего мужчину.

Верно, вещи давно не привозили. В прошлый раз была поставка синтетического мяса и круп, значит, теперь можно надеяться на одежду и спальные принадлежности.

Вообще, Тюремщики не балуют нас поставками — привозят редко и минимум. И всегда отдельными партиями: в один раз — еду, которую мы не можем вырастить сами, в другой — вещи. Медикаменты, подозреваю, — когда вспомнят. Или, может, такое впечатление создается потому, что все постоянно болеют, и лекарства заканчиваются в первую очередь. В отличие от Чайки, не жажду новое одеяло, но от болеутоляющих я бы не отказалась, так, про запас — учусь быть бережливой.

Но даже если медикаменты прибудут, они тут же осядут под замком в комнате Совы и будут выдаваться в строго ограниченном количестве и лишь по мере необходимости, определяемой пожилой женщиной лично или непосредственно Главой.