Страница 2 из 11
Оказалось, в город уехали не все…
Эмили прибыла из Сан-Франциско несколько дней назад, прикатила одним прекрасным вечером на автомобиле марки «Пирс Эрроу». Она отмахала в одиночку больше двухсот миль, подложив на сиденье большую подушку – иначе дорогу из-за руля не видела. Въехала во двор незадолго до темноты – верх поднят, непокрытые волосы всклокочены ветром. В это время года темнеет в районе девяти, и ее появление вызвало настоящий переполох среди наших гостей, а также куриц – и те и другие как раз собирались ложиться спать. Как только багаж забрали и остывающий мотор перестал потрескивать, несколько куриц устроились на лобовом стекле, а амбарные кошки пришли поточить когти о сиденья. Я выгнал живность и поставил седан в амбаре рядом с дилижансом, затем накрыл его брезентом – тем самым, под которым когда-то хранился «ретросоциализатор».
Все восхищались смелостью Эмили – проделать в одиночку столь долгий и опасный путь.
– Это не смелость, – ответила та. – Это отчаяние. Если бы не уехала сейчас – никогда уже не решилась бы.
Манера речи у нее была интеллигентная – не иначе как училась во всех колледжах «Семи сестер» сразу, а голос неожиданно громкий и резкий, особенно при ее миниатюрности.
– Дорогуша, что с вашим голосом? – спросила одна из дам. – Это, наверное, от стресса?
– О, это мой обычный голос, – ответила Эмили. – Когда мне было пять, все умилялись, а сейчас… – Она пожала плечами и помотала головой. – Как гвоздем по стеклу царапаешь… так утверждает мой благоверный. И да – я ужасно перенервничала.
За пару дней под крылышком у Маргарет Эмили вполне оправилась. Я как раз заканчивал запрягать лошадей, чтобы ехать на аэродром, когда она неожиданно возникла рядом.
– Настоящий Кэри Грант в ковбойских сапогах, – сказала она.
На ней тоже были сапоги и свободное летнее платье. Сейчас такое часто можно увидеть, а тогда было в новинку. Эмили всегда выделялась на фоне остальных: богатые дамочки носили высокие сапоги и брюки для верховой езды (узкие снизу, широкие сверху – на манер индийских шаровар) или же купленные в Рино модные одежки а-ля Дикий Запад, которые ни за что не надели бы дома. Прически тоже были однотипные – все залакированные, волосок к волоску, и все, вопреки законам природы, блондинки. Сэм говорил, «маскировочный окрас», потому как неизвестно, что за ним скрывается. Эмили же ходила с копной непослушных темных кудряшек – тугих, как пружинка матраса, так и тянуло распрямить и отпустить, чтобы свернулась обратно. У нее были широко посаженные карие глаза и кукольные губки, которые в сочетании с маленьким ростом придавали ей вид не по годам умного и мрачного ребенка. Образ распадался, как только она открывала рот и слышался ее далеко не ангельский голосок. Меня чуть удар не хватил, когда она со мной заговорила, – я-то думал, гости уехали в город.
– Простите, – смутилась Эмили. – Не хотела напугать.
– Да, мэм, признаюсь, застали врасплох…
Я задумался, пока запрягал лошадей, – вспоминал одну залакированную блондинку, ради которой рискнул работой прошлым летом. Как же ее звали?.. То ли Рэйчел, то ли Митси. Нет, кажется, Лора… или Лори… Забавно, а еще собирался помнить до самой смерти! Как бы не так… Помню только круглые изумрудные сережки размером с дверную ручку. Сережки подходили под цвет глаз, и она их не снимала ни днем, ни ночью. Я тогда подумал, что стоят они, как дом родителей до Черного четверга.
Эмили нарочито не сводила глаз с моего шейного платка – видно, голый торс ее смущал. Я отвязал от пояса и поспешно натянул рубашку, предварительно вытерев рукавами пот с лица.
– Чем могу быть полезен, мэм?
– Это и есть знаменитый дилижанс? И куда же вы едете?
– Встречать новую гостью.
– Возьмете меня с собой?
– Я еду не на вокзал, – сказал я. – На аэродром – в другую сторону. Если хотели в Рино, надо было ехать с Сэмом и остальными.
– В Рино я уже была. Вчера. Купила сапожки…
Сапожки были красные с причудливой вышивкой и наверняка стоили, как целый семестр обучения в одном из университетов Лиги плюща[1].
– Я, в принципе, не собиралась, но продавец убеждал, что на ранчо без них не обойтись. Мол, сапоги – лучшая защита от гремучих змей и прочих ядовитых тварей. Я не нашла, что возразить против «ядовитых тварей». И потом, у дочки тот же размер ноги. Вернусь домой, подарю ей. Я уже отправила открытку с подробным описанием. Она грозилась рвать письма, поэтому я купила открытку. Ее все равно пробежит глазами, пока будет выкидывать…
Эмили кашлянула раз-другой, потом с усилием сглотнула. Сейчас будет рыдать. Я к тому времени уже знал, чего ждать в подобных случаях.
– К тому же «остальные» собирались по магазинам или в казино, – с напускной беззаботностью продолжила Эмили, – а я осталась: не люблю магазины и терпеть не могу испытывать судьбу.
«Как же вас тогда угораздило выйти замуж?» – подумал я, однако промолчал. К лету 1938 года я уже достаточно повидал и убедился: брак – дело рисковое. Работа на «бракоразводном ранчо» кого угодно избавит от романтических иллюзий. Глаза Эмили наполнились слезами, и я успел выудить из кармана еще один платок и протянуть ей. Макс нам достаточно раздал бандан в веселую клеточку специально для критических ситуаций.
– Как зовут дочку? – спросил я.
– Порция. Я уговаривала ее поехать со мной, но… – Эмили покачала головой и отвела глаза. – Тринадцать лет. Этим все сказано…
Я тогда не очень понял, что именно этим сказано, но на всякий случай покивал.
– Порция. Как у Шекспира. Фунт плоти и все такое, – заметил я.
– О! – удивилась Эмили. – Вы знаете эту пьесу? Мне она нравится! Там все получают по заслугам. Как будто в мире есть справедливость… А вас как зовут, мистер ковбой?
– Вард.
– А сколько вам лет? Извините за бестактность…
– Двадцать пять, мэм. Скоро будет.
Она улыбнулась:
– Двадцать пять. Скоро будет. Помню этот возраст… Хотя смутно. Порции тогда было три. Значит, три года бессонных ночей – она все время просыпалась. Надо же, теперь я даже скучаю по ней маленькой…. В детстве она плакала, стоило мне выйти из комнаты, а теперь – знать не желает. Перед отъездом заявила, что никого скучней меня не встречала. Якобы всегда наперед догадывается, что я скажу, и лучше мне вообще молчать. Представляете, собственной матери?!
– Нет, мэм. Не представляю! – искренне ответил я.
Я с мамой, Памелой, был очень близок. Правда, она жила в Теннесси, а я в Неваде, и междугородкой тогда пользовались только в самых крайних случаях – как смерть родственника, например.
Эмили слабо улыбнулась:
– Вот так-то… Можно мне с вами на аэродром? Столько разговоров о дилижансе. А я еще не каталась.
Я-то предвкушал поездку в одиночестве. Сидишь себе на козлах, за ухом свернутая Сэмом сигаретка, в руках поводья… Кругом ни души, лишь проплывают мимо иссушенные солнцем равнины. Помнится, я даже накропал на эту тему что-то вроде стихов. Искренне надеюсь, что мое творение не сохранилось…
И я сказал:
– В следующий раз обязательно. А сейчас в дилижансе жарко, как в бане. – Поставил ногу на переднее колесо и вспрыгнул на козлы. – Прошу прощения, мэм, мне пора. Опаздываю.
– А я сяду рядом! – сказала Эмили. – Обещаю молчать! Вы меня и не заметите.
Не хватало еще, чтобы Маргарет доложили, как я отказал гостье в совершенно невинной просьбе.
– Ладно. Поставьте ногу на спицу, как я, и запрыгивайте.
Я наклонился и подал руку. Эмили оказалась легонькой, а я не рассчитал силу (видно, свободное платье ввело меня в заблуждение) и чуть не перекинул ее на другую сторону. В результате она приземлилась практически мне на колени.
– Простите, – пробормотал я, усаживая ее на сиденье рядом. – Вы легче, чем я думал… А голова вроде бы большая…
– Просто волос много. Сбросила я в последнее время. Не специально…
Понятно. Душевные страдания. Стол ломится, а аппетита нет. Многие дамы приезжали к нам истощенными. Поначалу, признаться, я очень их осуждал: вертят нос от еды, когда народ кругом голодает. Однако быстро научился всерьез им сочувствовать. Счет в банке и крыша над головой ничуть не умаляют сердечной боли. Болит у всех одинаково.
1
Лига плюща – восемь дорогих и престижных университетов США. (Прим. перев.)