Рандеву

На Мишеле были выцветшая черная футболка и серые спортивные штаны, но я и раньше не замечала, чтобы он пытался подчеркнуть свои стати вещами какой-либо торговой марки. То, что эти далеко не новые вещи их все-таки подчеркивали, было неумышленно и, наверное, обусловлено моим обостренным восприятием.

— Там, где живете вы, — продолжал он, — произносят долгое «е» во всех словах, которые оканчиваются на «ai». Поэтому «je sais[23]», насколько я знаю, будет звучать как «же сэе», а не «же сэ». Это очень хорошо слышно у Арно, он ведь родом из Бержерака.

— Ты интересуешься лингвистикой? — спросила я, удивленная тем, что его это, кажется, на самом деле занимало.

Будто извиняясь, он приподнял плечо.

— Да нет, не особенно.

Наш разговор прервала официантка — пришла принять заказ. Бросив короткий взгляд в меню, Мишель выбрал гамбургер и картофель-фри. Я взяла салат, опасаясь, что мой желудок не вынесет ничего жирного.

— Ты хорошо ладишь с Брюно, да? — спросила я, когда барышня отошла от нашего столика.

— Брюно мне как брат. Мы живем в одном доме.

— Вы живете вместе?

— Нет, он живет на первом этаже, а я на втором. В этом здании раньше была больница, а сейчас меблированные комнаты. С тех пор как в городе появился университет, многие старые дома привели в порядок и сделали пригодными для сдачи внаем.

— Значит, в вашем доме живет много студентов?

Он рассмеялся.

— Студенты, безработные, наркоманы, нелегальные иммигранты… Все кто угодно. Преимущество в том, что если тебе что-нибудь нужно — неважно, что, — всегда можно к кому-нибудь постучаться.

Наш разговор нельзя было назвать естественным. Возможно, это было незаметно тому, кто посмотрел бы на нас вскользь, но мы совершенно точно испытывали неосознанную нервозность и напряжение. Как будто и мне, и ему не было интересно то, о чем мы говорили, но мы боялись, что молчание станет двусмысленным.

Мой взгляд скользнул с лица Мишеля на его грудь, плечи, предплечья, кисти, ловко скручивающие папироску, и пополз обратно.

Время от времени мы сталкивались под столом коленями. У Мишеля это вызывало извиняющуюся улыбку, а у меня нервический смешок, что безмерно раздражало. Я чувствовала, что теряю рассудок.

— Тебе нравится твоя работа?

Он пожал плечом и наклонил голову, чтобы закурить свою самокрутку.

— Работа как работа. Тяжелая, особенно летом, когда жарко. В прошлом году две недели было выше сорока градусов. Это трудно, если стоять снаружи на лесах, штукатуря фасад. Но что поделаешь? У меня есть ремесло, которое кормит, крыша над головой, добрые друзья. У нас отличная бригада, а Петер и его жена — прекрасные люди, так что мне не на что жаловаться.

Я подумала, будет ли он заниматься своим ремеслом и через двадцать лет, как Арно. Для Мишеля эта работа казалась мне не совсем подходящей, он явно знал много такого, что вряд ли пригодилось бы ему в строительной бригаде. Впрочем, я ничего не ведала о французской школьной системе, так что, спросив о его образовании, все равно не поняла бы ответ.

На столе появились две тарелки, корзинка с горячими булочками и бутылка воды.

— Принести вам еще сангрии? — спросила официантка.

Прежде чем я успела запротестовать, Мишель кивнул в знак согласия.

— Мне вести машину, — прошипела я.

Он посмотрел на часы.

— У нас еще минимум полтора часа. Ты поешь, и хмель скоро выветрится.

Я взялась за вилку с твердым намерением съесть весь салат. Ничего другого не оставалось. Утром я почти не ела: быстро сжевала булочку — собственно, нечто вроде кекса с начинкой из джема — и выпила чашку кофе. Да, еще апельсиновый сок. Вот и все. От алкоголя я становилась раскованной, слегка несдержанной, и, следовательно, сочетание присутствия Мишеля с сангрией — в данном случае — было как раз тем, что могло создать проблемы.

В обычной ситуации салат показался бы мне очень вкусным, но сейчас было не до того, чтобы его оценивать. Желудок будто сжался, а вкусовые рецепторы перестали работать. Так уже случалось. По вечерам, когда парни уезжали домой, я ела с удовольствием и наслаждалась ужином. Рядом с Мишелем это не получалось. Весы все еще лежали в контейнере, но у меня сложилось такое впечатление, что в последнее время я потеряла несколько килограммов.

Мишель больше ничего не говорил. У него-то с аппетитом все было в порядке. Он разломил надвое булочку и протянул мне половину.

Это был простой жест, но он ясно охарактеризовал близость, возникшую между нами за последние полчаса. А может, она была всегда, с того самого момента, когда мы впервые увидели друг друга, со «щелчка», включившего контакт на самом первом, бессознательном уровне. Я попыталась прогнать эту мысль.

Сангрия ударила мне в голову. Наверное, теперь лучше просто выпить воды.

Мишель налил в стакан воду и поставил его рядом с моей тарелкой.

Он что, читает мои мысли?

Пауза в нашем разговоре затянулась. Тарелка Мишеля была пуста, а на моей оставались несколько листочков салата и слишком жесткие маслины.

Он взглянул мне в глаза:

— Кофе?

— Да.

Официантка «Пирата», видимо, обладала природным талантом. У нее, судя по всему, было безупречное чувство ритма. Она появлялась внезапно и проворно убирала посуду, оставляя лишь стаканы с водой. Должно быть, эта женщина привыкла работать в спешке, поскольку в летний сезон здесь было полным-полно туристов и отдыхающих.

Она принесла две чашки эспрессо и счет. Я положила на него кредитную карту. Мишель вытащил бумажник (нечто холщовое с застежкой на липучке) и положил рядом три евро. Официантка вернулась с ручкой и чеком. Я подписала.

Малюсенькой чашечки кофе мне хватило на три глотка, а к конфетке, поданной вместе с ней, я не притронулась.

Потом я допила свою воду — хотела смыть вкус крепкого кофе, и увидела, что Мишель делает то же самое.

Где-то глубоко внутри, очень глубоко, возможно, на том уровне, который определяется как животный, я поняла, почему он так поступил. А на более высоком, на том, который делает человека человеком и на котором я теперь едва удерживалась, я осознала, что дошла до точки, где придется сделать выбор. И что бы я ни выбрала, это будет иметь непредвиденные последствия.

Мишель встал. Я отодвинула свой стул назад и, поднимаясь на ноги, почувствовала в голове какую-то легкость.

Мишель перешел на другую сторону набережной и направился к пляжу. Я шла за ним.

Аркашон лежал на берегу небольшого залива — вдали виднелась темная полоска земли. Солнце все еще сияло, но свежий ветер приносил прохладу. Слева от нас, там, где в этот залив устремлялись воды Атлантического океана, очень далеко от берега, собирались темные тучи.

Почти у самой кромки воды я остановилась, чтобы снять кроссовки и носки. Белый песок оказался шершавым. Я засунула носочки в кроссовки и взяла их одной рукой за шнурки, Мишель сделал то же самое.

Держась справа от моря, мы не спеша пошли дальше, у самой воды, оставляя следы на влажном песке, холодном и осыпающемся под босыми ногами. В голове все еще не было ни одной мысли.

Мы шли, не говоря ни слова, не торопясь, двигаясь к пирсу. Он тянулся над пляжем, уходя от набережной в море, поддерживаемый мощными белыми пилонами. В конце пирса были пришвартованы кораблики. Наверное, рейсовые. Скопление стекла и обширная задняя палуба с лавками. Ветер поднимал мои волосы и трепал их как хотел. Я обернулась, убрала пряди с лица и посмотрела на отпечатки наших ног, оставленные на песке. Они вились вдоль кромки берега и вели назад, дальше, чем хватало глаз.

Я подняла голову. Грозная громада туч — темных, массивных — медленно ползла от Атлантики к берегу, резко контрастируя с приятными пастельными тонами набережной, великолепной белой балюстрадой, отделяющей пляж от дороги, и деревьями с блестящими листьями, которые шелестели на ветках при порывах крепчавшего ветра. Атмосфера стала совершенно другой, не такой, как утром.

23

Je sais (фр.) — я знаю.