Дикие лошади

– Держу пари, что у вас все выйдет как надо, – решил я.

Ридли, казалось, был не способен даже шевельнуться. Я попросил грума, чью лошадь мы отдали Ридли, отвести его на стартовую позицию и затем оставить там и самому убраться из кадра. Пока грум точно выполнял инструкцию, парень, ехавший на лошади Нэша, спешился и помог мне сесть в седло. Треснувшее ребро отозвалось острой болью. Я удлинил стремена. Монкрифф включил прожектора, чтобы осветить сцену в дополнение к дневному свету. Эд выкрикнул:

– Пошли!

Ридли Уэллс пустил своего коня легким галопом, а не рысью. Он выхватил нож правой рукой, держа поводья левой. Он управлял конем при помощи ног, будучи в этом специалистом, и направился прямо ко мне. Его намерение убить было выражено так отчетливо, что лучшего и желать было нельзя.

«Нож» ударился о мою одежду и панцирь под ней и, поскольку бутафорское лезвие не имело пробойной силы, от соударения вылетел из ладони Ридли.

– Я уронил его! – вскрикнул он, указал на бровку холма и заорал на него:

– Неважно! Скачите!

Он пустил лошадь неистовым галопом. Он низко пригнулся в седле и погонял коня так, словно в самом деле спасался от погони.

Грумы на своих лошадях сгрудились на вершине, глядя ему вслед, так же, как на прошлой неделе, и на этот раз я погнался за беглецом на лошади, а не на грузовике.

Грузовик ехал вниз по дороге, камера жужжала. В сцене, которую я впоследствии смонтировал для фильма, было показано, как «Нэш» почти догоняет своего противника и крупным планом – Нэш с глубокой кровоточащей раной; Нэш, упустивший преследуемого, повсюду капли крови; Нэш кусает губы от боли.

– Дивная картина, – выдохнул О'Хара, увидев это. – Боже, Томас!..

Однако в то воскресное утро крови не было.

Мой конь был намного быстрее, и я поравнялся с Ридли прежде, чем тот исчез в путанице ньюмаркетских улиц.

Он яростно натянул поводья, останавливая лошадь, сорвал с себя перчатки, очки и шлем и швырнул их на землю. Он стянул ветровку, в которую мы одели его, и отбросил ее прочь.

– Я тебя убью, – сказал он.

– Я пришлю вам ваш гонорар, – отозвался я.

Его опухшее лицо исказилось в нерешительности – напасть ли на меня здесь и сейчас или нет. Но трусость взяла верх, и он спешился с привычной легкостью, еще раз глянув мне в лицо, пока перекидывал правую ногу через шею лошади. Он отпустил поводья, повернулся ко мне спиной и пошел к городу, пошатываясь, словно не чувствуя под ногами земли.

Я наклонился, подобрал болтавшиеся поводья и поехал к конюшням, ведя его лошадь в поводу.

Грумы вернулись с холма, стрекоча как сороки и широко раскрыв глаза.

– Этот человек выглядел, как тот!

– Это был тот самый!

– Он выглядел, как человек на той неделе!

– Ведь он по виду был такой же, верно?

– Да, – ответил я.

Из гардеробной, оставив там куртку и шлем Нэша, я поднялся наверх, где декораторы сдвигали «Литературный клуб» в сторону и на освободившемся пространстве монтировали копию обычного конского стойла.

Поскольку настоящее стойло чересчур тесно для камеры, оператора, осветителей и их оборудования, не считая актеров, мы соорудили собственную декорацию. Выглядело это так, словно стойло разделили на три части, разнесли их в стороны, оставив в центре большое пространство для передвижения камеры. В одной трети размещалась дверь наружу (выходящая на конный двор), в другой стояли ясли и поилка. Третья, самая большая, представляла собой собственно то место, где обычно стоит лошадь.

Стены стойла были сооружены из настоящих шлакоблоков, побеленных известью, вверху, на открытом до потолка пространстве, сплетались мощные балки. Тюки сена перед началом действий должны были быть сложены на платформу под балками. Пол из бетонных плит покрыт соломой, забившейся в каждую щелку. Искусственные отметины от копыт и другие признаки говорили о том, что этим стойлом давно и часто пользовались.

– Как дела? – спросил я, оглядывая строящуюся декорацию.

– Будет готово к утру, – заверили меня. – Надежно как скала, как вы и просили.

– Отлично.

Щеки Доротеи слегка порозовели – огромное достижение.

При моем появлении из ее глаз выкатилось несколько слезинок, но не было той мучительной скорби, которую я застал два дня назад. Вместе с возвращением физических сил восстанавливались и силы душевные. Доротея поблагодарила меня за цветы, которые я ей принес, и пожаловалась, что ее тошнит от диетического томатного супа.

– Они говорят, что он полезен мне, но я ненавижу его. Верно, я не могу есть мясо и салат, – а кому может пойти на пользу больничный салат? – но почему не грибной или не куриный суп? И конечно, все это не домашнее.

Она сказала, что по-прежнему хочет переехать в частную клинику, о которой говорил ей Робби Джилл, и она надеется, что ее невестка Дженет скоро вернется домой, в Суррей.

– Мы с ней не любим друг друга, – призналась, вздохнув, Доротея. – Так жаль!

– Хм-м… – пробормотал я. – Когда вы совсем поправитесь, вы вернетесь в свой дом?

В ее глазах блеснули слезы.

– Там умер Пол.

И Валентин, подумал я.

– Томас… я вспоминала разные вещи. – В голосе ее звучало некоторое беспокойство. – В ту ночь, когда на меня напали…

– Да? – спросил я, когда она замолчала. – Что вы вспомнили?

– Пол кричал.

– Да, вы говорили мне.

– Там был еще другой человек.

Я пододвинул стул для посетителей к ее кровати и сел, успокаивающе держа ее за руку, не желая тревожить ее и подавляя собственные назойливые думы. Я мягко сказал:

– Вы помните, как он выглядел?

– Я его не знаю. Он и Пол были там, когда я пришла от Моны… Понимаете, мы с ней смотрели телевизор, но программа не понравилась нам, и я рано ушла домой… Я вошла через кухонную дверь и была так удивлена и… рада, конечно… увидев Пола. Но он был таким странным, дорогой, и почти испуганным, но он не мог быть испуган. Почему он должен был испугаться?

– Быть может, потому, что вы пришли домой, когда он и другой человек обыскивали ваш дом.

– Да, дорогой, Пол закричал, где альбом Валентина с фотографиями, но я, конечно, сказала, что у него никогда не было альбома, что он просто хранил несколько старых снимков в коробке от конфет, в той же самой, что и я, но Пол не поверил мне, он все твердил об альбоме.