Страница 4 из 100
Кроме кровати, комода и одного удобного стула, в комнате было еще три мольберта, стопка холстов, табурет, стеллаж во всю стену и нечто вроде кухонного стола, заваленного тюбиками с красками и уставленного необходимыми для моей работы предметами: кувшинчиками с кистями и банками из-под варенья, заполненными чистой и мутной водой.
Теснота и мои привычки диктовали определенный порядок жизни. Кроме того, его требовала сама природа акриловых красок: они так быстро сохнут, что банки надо обязательно закрывать крышками, тюбики – завинчивать колпачками. На палитру выдавливать лишь небольшие количества этих красок, а кисти – постоянно промывать, мастихины – вытирать и руки – мыть. Я держал воду в ведрах под столом, использованные тряпки складывал в багажник джипа, чтобы не допускать беспорядка.
Как я ни старался, мне не удавалось уберечь свою одежду от пятен, а деревянный пол приходилось время от времени драить песком, чтобы избавиться от разноцветных разводов.
Четверо дьяволов устроили из моего эдема ад.
Я далеко продвинулся в работе на всех трех мольбертах, так как часто писал по нескольку картин одновременно. Сейчас все они были сброшены на пол лицевой стороной вниз и пропитались водой из опрокинутых ведер. Мой рабочий стол лежал на боку, горшочки, кувшинчики, кисти и краски были разбросаны по всей комнате. Тюбики полопались, растоптанные тяжелыми башмаками. Мерзавцы не забыли перевернуть мою кровать, перерыли содержимое комода, вытащили и бросили на пол ряды ящичков, не лучше обошлись и с книгами, опустошили каждый сосуд, высыпали даже сахар и кофе, превратив их в грязное месиво.
Ублюдки, паршивые ублюдки.
Я стоял на пороге, обессиленный и растерянный, смотрел на печальную картину, которую представляло собой мое жилище, и обдумывал, что же теперь делать. Одежда на мне была изорвана и перепачкана, многочисленные царапины и ссадины кровоточили. Хижину разорили, насколько я мог судить, так основательно, что мне не удастся быстро достать денег на восстановление своего пусть и нехитрого быта. К тому же исчезли мои часы и бумажник. Чековая книжка осталась в джипе.
Я сказал матери, что приеду в Лондон.
Хорош я буду в таком виде!
«Сумасшедший Александр». Ты вполне заслуживаешь, чтобы тебя так называли.
Я занес обратно в комнату стул и другие вещи, валявшиеся снаружи у самого порога, но в основном оставил все как было. Из одежды, выброшенной из комода, я отобрал самые чистые брюки, свитер и рубашку и переоделся возле ручья, отмыв засохшие струйки крови холодной прозрачной водой.
Все мое тело болело.
Паршивые ублюдки!
Из предметов, разбросанных на полу комнаты, покопавшись, я извлек обломок угольного карандаша и засунул его в карман рубашки. Потом нашел альбом для эскизов с несколькими чистыми листами и, оснащенный столь немногочисленными предметами первой необходимости, вышел из дому.
Горы Монадлайат, достигающие в высоту 2500– 3000 футов, отличаются скорее закругленностью линий, чем обилием зубчатых выступов. Однако они почти лишены лесов и совершенно, просто непростительны серы. Тропа вела вниз к заросшим вереском склонам долины и кончалась возле чахлой рощицы. Спуск от моего жилья к дороге всегда был для меня большим, чем просто смена высоты над уровнем моря. Там, наверху, в пустынной местности среди гранитных скал, жизнь казалась – мне, во всяком случае, – простой, цельной и полной тайного и высокого смысла. Там мне хорошо думалось и рисовалось. «Нормальная», обычная жизнь долины притупляла во мне ощущение чего-то мощного, стихийного – того, что я чувствовал в молчании застывшего гранита и потом выражал красками. Правда, холсты, которыми я расплачивался за свой хлеб с маслом, были обычно полны солнца и веселой беспечности. Изображал я на них в основном сцены игры в гольф.
Когда я добрался до дороги, в долину уже спустились сумерки, готовые закрыть все окружающее своими темными крыльями. В такое время дня я обычно прекращал работу. Поскольку на дворе стоял сентябрь, то независимо от того, были при мне часы или нет, я без труда определил, что уже половина седьмого.
В это время здесь автобус уже не ходит, но машин попадается достаточно, чтобы без особого труда тормознуть какую-нибудь. Что я и сделал. Я несколько смутился, увидев, что водитель, остановившийся подобрать меня, женщина лет сорока, причем из тех, кому секс необходим так же, как воздух. Мы не проехали, наверное, еще и полмили, когда ее рука ласково легла на мое колено.
– Мне только до железнодорожной станции Далвинни, – не очень уверенно сказал я.
– Ты без денег, мой дорогой?
– Вроде того, – признался я. «И весь в синяках к тому же». Этого я вслух не сказал, а только поду мал.
– Она убрала руку и пожала плечами. -Тебе вообще-то куда? Могу подбросить до Перта.
– Нет, мне только до Далвинни.
– Ты не гей?
– Хм, – сказал я. – Нет.
Она искоса взглянула на меня.
– Где это ты так расшиб лицо?
– М-м-м, – ответил я.
Она поняла, что со мной каши не сваришь, и в полумиле от станции высадила меня. Я поплелся к вокзалу, с сожалением размышляя о предложении, от которого отказался. Мое воздержание и впрямь затянулось. Однако сейчас было не до того. Ныли ушибленные места.
Всюду уже горели огни, когда я подошел к станции. Радовало то, что удастся найти хоть какое-то укрытие, потому что к ночи катастрофически похолодало. Дрожа и согревая руки дыханием, я позвонил по телефону, преисполненный благодарности судьбе за то, что хотя бы этот аппарат вполне исправен и не страдает от фокусов Дональда Камерона.
Через оператора я сделал заказ за счет того, кому звонил.
Знакомый голос с шотландским акцентом невнятно зазвучал на том конце провода, обратившись сначала к оператору («Да, конечно, я оплачу разговор»), а потом – ко мне:
– Это в самом деле ты, Ал? Какого черта ты оказался в Далвинни?
– Хочу попасть на ночной поезд до Лондона, «Королевский шотландский горец».
– До него еще несколько часов.
– Ничего, подожду... Чем ты сейчас занят?
– Собираюсь ехать со службы домой, Флора ждет меня к ужину.
– Джед...