Страница 8 из 13
Главное, что, пока он бродил по этому миру своей памяти, ему можно было не думать о том, как быть здесь и сейчас, чем заглушить эту тонкую, как комариный писк, тоску, куда девать червячка ревности, в какой коробок его запереть и что с ним делать потом. Можно, конечно, так и носить его в коробке всю жизнь. Во внутреннем кармане. Застегнуть на молнию и забыть о его существовании. «Пусть Варя сама решает, как поступить», – думал Македонов. Он был не в состоянии действовать, потом закрыл глаза на секунду и тут же увидел себя, бегущего, изо всех сил переставляя ноги, и не продвигающегося ни на метр.
Он бежал и задыхался, и задыхался все громче, сиплый шум переходил в крик, Македонов зажал руками уши и ждал, пока приступ пройдет. Через какое-то время, полминуты, минуту, раздался громкий хлопок, и бегущая фигура исчезла вместе со всеми издаваемыми ею звуками. Македонов вытер выступивший на лбу пот. «Что это было?» – с ужасом подумал он. Ему было понятно, что это была галлюцинация, но такая ясность не радовала. Бессонная ночь, беспокойство за Варю, многочасовое кружение в замкнутом пространстве что-то нарушили в нем.
Он хотел рассказать о случившемся Варе, но она уже крепко спала, шевеля губами и произнося слова, разобрать которые было невозможно. Он сел рядом с кроватью, всматриваясь в ее лицо, и вдруг понял, что впервые смотрит на нее так внимательно, отмечая родинки, шрамики, морщинки, темные полукружия под глазами. Нижняя губа Вари припухла, и это было в ней особенно чужим, но в то же время притягательным. Македонов знал, где она была, знал с кем.
Не знал он одного: кто она, эта скуластая девушка-девочка, с которой он вместе качается на качелях. Теперь, когда Македонов оказался в самом низу, когда лист упал на землю, и, казалось, ему уже не подняться в воздух, Варя, напротив, взмыла на противоположной стороне доски в небо, и Македонов видел, как она счастливо улыбается, поднимаясь все выше и выше…
12
В конце весны зарядили дожди, сменив почти летнее пекло, установившееся в начале мая на несколько дней, хотя в разгар этой жары казалось уже, что она – навсегда, но холод с залива вернул себе свои права, север должен оставаться севером, в этом есть своя логика, потому что иначе нарушится система координат, смысл пребывания в тепле и в холоде, смена одного другим, цикл умирания и возрождения, цветы мать-и-мачехи весной и желуди осенью, зарывшиеся в прелую охру дубовых листьев, одуванчики, возвещающие окончательную победу над снегом, почки вербы, долго стоящие в банке из-под огурцов на кухне, из которых, как из пасхального яйца, вылупляется настоящее чудо – зеленый листок, еще совсем мягкий, свернутый в миниатюрный рулончик, как персидский ковер в восточной лавке, – но в нем уже шелест ручьев, щебет синиц, запах прошлогодней травы, перегнившей под снегом. Даже запах собачьих какашек, замороженных до весны и теперь оттаивавших в огромном количестве, наполняя двор запахом сортира, свидетельствовавшим при этом о предстоящих нескольких месяцах тепла.
Дождь барабанил в окно уверенно, как милиция в дверь, с осознанием собственного права, и Антон с Варей больше недели не появлялись на балконе, куда уже вынесли было раскладной столик. Они даже успели пару раз позавтракать на балконе, хотя он был крошечным, и чтобы открыть и закрыть дверь, нужно было держать один из стульев в воздухе над перилами, и Антон все думал, а что если этот стул производства ИКЕА упадет вниз, с высоты третьего этажа, и размозжит кому-нибудь голову. Македонов ясно представлял себе, как он летит вниз, этот стул. Он даже испытывал странное искушение разжать пальцы и потом проверить – что-то сродни лотерее: что выпадет, какое число, даже можно сказать, какая судьба. Видимо, это в крови у русского человека – непременно испытать судьбу, повыводить ее из себя, позлить, потроллить, часто просто из скуки, а потом удивляться – за что? Откуда такие последствия? Откуда эта медлительность в душе и в ногах? Откуда нефарт и обломовская неспособность его перебороть? Ответ: оттуда.
Через неделю дождь прекратился, но когда Антон попытался выйти на балкон выпить кофе и заодно глянуть, не требуется ли экстренная просушка стульям или столу, он внезапно увидел под одним из стульев аккуратно свитое гнездо и в нем голубя, точнее, как это будет в женском роде – голубиху, нет, черт, неужели голубку? Ему всегда казалось, что это вымышленное слово, голубка моя, сосредоточие сентиментальности, пафоса и женских любовных романов. Голубка сидела на яйцах, два из которых было видно, а сколько их еще там пряталось под ней, сказать было затруднительно. Антон застыл на пороге балкона с чашкой в руке, потом неуверенно попятился, боясь помешать женщине, пусть и птичьего рода, заниматься столь интимным делом. Он даже был уже готов произнести: «Пардон!» – но в последнюю секунду опомнился и, споткнувшись о порог и выплеснув часть содержимого чашки на футболку, осторожно притворил за собой дверь.
«Теперь у нас будет сначала роддом, а потом ясли и детский сад», – подумал Македонов. Все три заведения ассоциировались у него с шумом и хаосом.
Варе он пока решил ничего не говорить. Ему нужно было время – понять, как он сам относится к случившемуся, потому что ничто не происходит просто так, особенно с птицами, в этом Македонов был совершенно убежден. Достаточно почитать про голубя на Ноевом ковчеге или гусей, спасших Рим. У птиц всегда все вовремя и для чего-то, все кстати и к месту. Они не так долго живут, чтобы разбрасываться на просто так. Македонов подошел к компьютеру и погуглил, сколько живут голуби. Получалось, что сизый голубь жил в среднем шесть лет. «Интересно, а не сизый?» – подумал Антон. Он открыл статью про дикого голубя – вяхиря. У того было смешное латинское название Columbus Palumbus Li
Для него это был своего рода знак: свитое гнездо означало, конечно же, семейное гнездо, детей, топот ножек по комнатам, детские пюре и подгузники и что там еще бывает, когда решаешься продлить себя во вселенной таким нехитрым биологическим способом. Он не хотел спугнуть это ощущение. Варя ничего еще не решила, и он ничего не решил. Ее постоянные отлучки из дома, вечера, проводимые у заказчиков, можно было сказать, что они попали в турбулентную зону, но они пока не рухнули, непонятно по какой причине, и как знать, может, не рухнут или рухнут на необитаемый остров, где нет людей. Может, там бы они чаще говорили друг с другом. О том, как течет жизнь.
Македонов представил себе, как они сидят на берегу этого потрясающего воображение потока и молчат, тогда как можно попытаться преодолеть его, перебраться на тот берег, быть может, там в тысячи раз лучше, многие поступают именно так, строят карьерный плот, спускают его на воду и гребут, гребут отчаянно, из последних сил гребут поперек течения. Их сносит, но не так уж и далеко, лет на тридцать-сорок, оттуда еще видно места, где они были молодыми, правда, уже не докричаться, но видно, хотя, может быть, было бы лучше, если бы молодость исчезла за поворотом или потонула в тумане. Другой вариант – сигануть ласточкой в этот поток и отдаться на волю волн и течения. Так делают немногие, но все же делают, про это написаны книги, например «На дороге» Керуака, и даже сняты отдельные фильмы, например «На дороге» по мотивам романа все того же Керуака. А можно продолжать сидеть, свесив ноги над невысоким обрывом, веря в то, что берега одинаковы, а течение губительно, по крайней мере, для физического, если не для психического, здоровья. Антон и Варя сидят и смотрят на воду великой реки.