Страница 42 из 65
После многих передряг, сменив несколько мест работы, Сергей оказался на скорой помощи. Здесь он впервые остановился в своих метаниях и уже четвертый год работал «скромным» выездным врачом. При этом он всегда вспоминал слова Гёте о том, что по-настоящему скромны только нищие. Скромность украшает, когда ничего другого нет. По сути, это была капитуляция, дешевая распродажа обанкротившегося таланта. А был ли у него талант? Не известно. Воздушных замков было много, да они оказались не из того материала.
За это время путем долгих и мучительных раздумий он пришел к выводу, что среди имен выдающихся медиков, таких как Говард, Пастер, Швейцер, его, Рябоштана, ‒ никогда не назовут. Дела этих исключительных личностей для него когда-то были примером, живительным светом своих подвигов указывали дорогу, питали надежду. Мы чтим великих за то, что у них хватило мужества осуществить те высокие стремления, которые есть у каждого из нас. Но мир перевернулся, и Сергей так и не смог для себя уяснить, каковы теперь ценности жизни? Он вдребезги разуверился в продажной украинской медицине, считал, что его жизнь окончательно потеряла свой смысл, и битва за нее проиграна. Так он и жил, вернее, существовал, позабыв уже, что ему довелось жить в то время, когда сама жизнь приносила радость.
— Это такое идиотство, какому названия нет! — бурно поддержал Светлану Александровну фельдшер Гамрецкий, давно уже боровшийся с прямо-таки физиологической потребностью высказаться. — Никогда такого не было и вот, нате вам: все повторяется снова! — его, вытаращенные из орбит глаза, метались во все стороны, как обезумевшие мыши.
Ефим Шойлович Гамрецкий не имел возраста. Возможно, он когда-то и родился, но никто не смог бы сказать, когда. Был он тщедушен и мозгляв. О таких говорят, три щепочки сложены да сопельки вложены. К тому же он был сверх меры суетлив, как неутомимый мелкий грызун. Глядя на него, невольно возникала мысль, что его постоянно снедает какое-то внутреннее беспокойство. Он никак не мог усидеть на месте, все время ерзал, вертелся или подозрительно озирался по сторонам.
Его липкие пальцы так и норовили что-то схватить, потрогать, ощупать, потеребить. Это была бродячая катастрофа, он ломал все, что попадалось под руки, от карандашей, до кардиографов. В его неутомимых руках немедленно ломались тонометры, отрывались, казалось бы, навеки прикрученные дверные ручки. Если же его руки ничего не находили (случалось и такое), он огорчено вздыхал и чесался. Мирра Самойловна компетентно заявляла, что у Гамрецкого, как у всех, перенесших родовую травму, отсутствует чувство пространства, поэтому, где бы он не появился, он создает вокруг себя гармидар.
Гамрецкий был убежден, что анальгин с димедролом, это лекарства «самой главной важности», ими можно лечить все болезни, и не понимал, зачем на их подстанции столько врачей, когда есть он и заведующий. Все остальные, по его словам, «не играют никакого значения». У него были дугообразные брови, удивленно вскинутые на морщинистый лоб и ошалело выпученные круглые глаза. Щеки его были усеяны кустами серой щетины, растущей вразброд диким репейником. Такими же кустами сорняков, поросла и его шея с обвисшей пупырчатой кожей.
Его, брызжущий слюной рот с вывернутыми губами был постоянно открыт, даже когда он молчал. Но это случалось редко, потому что Гамрецкий все время что-то говорил. Причем говорил он громко и горячо, не иначе, как ором, представляя собой целую толпу, состоящую из одного человека. Тот, кто с ним общался (даже непродолжительное время), потом долго не мог опомниться. Чаще всего Гамрецкий отпускал такое, чего сам не мог понять.
— Жизнь сейчас возможна только частично, так сказать, в усеченном виде, от того что наша зарплата не предоставляет нам возможности развиваться в полную силу наших возможностей, а это, в свою очередь означает, что у каждого из нас увеличивает прижизненный риск умереть вследствие неожиданной смертности!
Скороговоркой выпалил Гамрецкий, и обвел присутствующих торжествующим взглядом.
— Наша наука дошла до того, что нашла каких-то вирусов, якобы они в крови по венам бегают и вытворят всякие ненужные глупости и все прочее в этом роде… Но это чепуха, по сравнению с мобильными телефонами, от них нет спасения! Это уму непостижимо, что делается! Из них выходят такие вредные магнитные волны, от которых лопается голова. Скоро все кругом будут ходить с треснутыми головами и по этой причине общество лишится образованных людей. Такое творится, просто с ума можно сойти и помереть со смеху!
Продолжил Гамрецкий со свойственным ему воодушевлением. Он понятия не имел, что сейчас скажет. Его язык, живущий, своей собственной жизнью, без ведома владельца, выдавал очередной перл, от которого хозяин языка восхищался больше самих слушателей.
— Вы слышали новость? ‒ испуганно оглядываясь, таинственно сообщил Гамрецкий, ‒ После несчастного случая на охоте с Кушнаренкой, наш президент издал универсал, чтобы лидеры партии регионалов каждую неделю выезжали на охоту…
Гамрецкий уже не помнил, выдумал ли он сам свежеиспеченную сплетню или слышал ее от других, таких же, и разносил свою новость всем и каждому.
— Фима, не надо так сказать. Кто из нас без греха?.. — попыталась его урезонить Мирра Самойловна. — В слишком чистой воде не может жить рыба.
— Так ты, что, рыба?! — обрадовался Гамрецкий и с азартом напустился на Мирру Самойловну. Всякий разговор он старался перевести на спор, и готов был спорить с кем угодно и о чем угодно. При этом ему не важен был предмет спора, его больше занимал сам процесс спора.
— Нет, но что-то около этого, живу, как на крючке… — вздыхая, Мирра Самойловна поспешила от него подальше.
После несчастного случая с братом, Мирра Самойловна сильно изменилась. Она считала, что к этому приложил руку ее муж. Для этого имелись веские основания, ее брат Моня занял у ее мужа сто долларов, и несмотря на многократные напоминания, упорно забывал их отдать. За это Зейгермахер мог его заказать. В настоящее время Мирра Самойловна прибывала в тревожном ожидании, теряясь в догадках, что ее муж теперь сделает с ней.
Глядя на них, как на маленьких, суетящихся под ногами неугомонных зверьков, Сергею подумалось, что его личные проблемы важнее всех мировых проблем. На этот счет у него был убедительный аргумент: не от мировых же проблем люди совершают самоубийство. Сегодня он впервые во всей своей безысходности осознал, насколько пуста его жизнь, и он не видел смысла далее влачить свое жалкое существование.
‒ А на дорогах теперь такое беззаконие творится, просто страшно права покупать! ‒ не унимался Гамрецкий.
Собравшиеся стали дружно расходиться.
‒ Да, чтобы не забыть! Нет, вы постойте! Постойте, говорю, сʼчас же, и послушайте самое главное! ‒ спохватился Гамрецкий, вспомнив «самое главное». ‒ Я своими глазами видел по телевизору, как наши ученые заявили о своем открытии, что вся рыба в океане сейчас наполовину состоит из пластмассы, и все это из-за пластмассовых бутылок, которых теперь некуда девать, так их теперь раскидывают везде все кому не лень и куда попало. Советую каждому об этом подумать: вот что нас теперь ожидает… ‒ произнес он трагически, полным отчаяния голосом в спину удалявшимся сослуживцев. ‒ Но вам этого не понять, даже если будете думать об этом всю свою жизнь!
Все когда-то кончается, как бы длинно ни было. Кончилось и это не столь продолжительное затишье. «Пятая, на выезд!» ‒ раздалось по селектору. Сергей с облегчением вздохнул, потому как глупости, которые ему пришлось выслушать за время этого недолгого затишья, утомили его больше, чем предстоящее дежурство. Он взял у диспетчера карту вызова и поспешил на выход. Нужно торопиться, нормативы для скорой помощи жесткие. Две минуты отводится бригаде на выезд, за пятнадцать минут она должна прибыть на место. Но не всегда в эти нормативы удается вложиться. У скорости три составляющие: водитель, дорога и машина.
Водителями на скорой работают люди опытные, со стажем, Киев знают, как свои пять пальцев. Главная проблема, дорожные пробки. Включаешь проблесковый маяк и сирену или нет, результат один: никто не уступит дороги и не пропустит скорую. У них же не болит, и не умирает их родственник. В этот раз… А когда это коснется их самих, дороги им тоже никто не уступит. Таковы нравы туземцев, их не переделаешь, это навсегда. С огорчением вздохнул Сергей.