Страница 17 из 69
Как бы мне не хотелось тратить на это время, я не хочу, чтобы моя умная рука была грязной, поэтому я хватаю пластиковый пакет, который я спрятала в носке, и разворачиваю его, быстро работая.
Замечаю, что Роман молча наблюдает за мной, но не в жутком смысле «типа я бы сейчас облизал твой бугорок». Как только закрепляю пакет на своей умной руке, начинаю ползком на животе скользить под сеткой, и Роман присоединяется ко мне рядом, все еще ухмыляясь, но, по крайней мере, он больше не поет.
— Не ожидал, что ты нырнешь прямо в грязевую яму, — говорит он, когда мы пробираемся через помои.
— В отличие от некоторых моих знакомых парней, я не боюсь испачкаться.
Я мило улыбаюсь, держа голову низко, но подальше от грязи. Как только мы добираемся до конца, протягиваю руку и хватаю его за волосы — нет, не своей сокрушительной робо-рукой. Он выглядит смущенным на долю секунды, пока я не использую свою хватку, чтобы макнуть его лицом в грязь.
Я смеюсь, когда убегаю, прежде чем он успеет ответить, и пританцовываю, переминаясь с ноги на ногу, ожидая, когда он вылезет. Все, что я вижу, это две щелки, когда он открывает глаза и сужает их, смотря на меня одновременно.
— Я не могу перейти к следующему препятствию без тебя, — напоминаю я ему, торопя.
Он вытаскивает себя из ямы и хватает одно из полотенец для рук, которые развешаны сбоку, чтобы вытереть лицо. На нем еще есть остатки грязи, но по какой-то причине, любая грязная вещь на этом парне смотрится сексуально.
Мне срочно нужно заняться сексом.
Хватаю полотенце и вытираю от грязи свою левую руку над пакетом, затем снимаю его, когда я бегу с ним к следующему препятствию. Я роняю полотенце и пакет на стол.
Грязь стекает по моим ногам, когда я спешу к линии стартовой точки трехмильного пробега, все еще ожидая его. Он хватает две синие дубинки с нашими именами и бросает мне мою, прежде чем мы начинаем бежать с ним бок о бок.
— Это действительно было так необходимо? — интересуется он, а моя улыбка становится шире.
— Ага, — говорю я сладким, почти елейным тоном, хлопая ресницами, когда смотрю в его сторону.
Роман кривит губы, но качает головой и продолжает бежать, сохраняя темп, который задала я.
— Это не самый лучший способ добиться моего расположения, — заявляет он с тяжелым вздохом.
— Добиваться тебя? — робко интересуюсь у него. — Я не пытаюсь добиваться какого-то там твоего расположения. Если кто и должен ухаживать и добиваться расположения, так это ты. Ты же у нас парень.
— Это типа мужской шовинизм, — указывает он, ухмыляясь, глядя вперед прямо перед собой.
— Это очень высокомерно с твоей стороны.
Он наклоняет голову в мою сторону, а я смотрю на него, улыбаясь, как будто что-то выигрываю от этого. Пока я вдруг не вскрикнула и меня не врезали… нет, не врезали. Я просто врезалась в чертов столб.
Я хватаюсь за голову, которая приняла на себя весь удар, ожидая очередного взрыва хохота, который никогда не прекращается.
— Черт! — говорит Роман, обхватывая меня за подбородок и откидывая голову назад. — Наверное, нам стоит показать тебя врачу. Это был сильный удар.
Никакого веселья, никакого смеха, никаких шуток, ничего. Он серьезен.
Ой.
Я еще немного потираю голову, чувствуя, как образуется шишка. Отлично. Теперь это будет выглядеть так, как будто у меня на правой половине головы формируется половина рога.
— Все в порядке. После того, как ты столько времени бываешь такой неуклюжей, твое тело развивает иммунитет.
Он не выглядит убежденным и изучает мои глаза, вероятно, ищет признаки сотрясения мозга. Меня били по голове сильнее, но никогда не было сотрясения. Мне действительно нужно все время ходить в пузырчатой упаковке.
— Мы должны серьезно показаться врачу, — продолжает он.
— Ни за что, — говорю я ему, отмахиваясь. — Я не проиграю эту гонку.
Поворачиваюсь и снова начинаю бежать, а он стонет во время бега, пытаясь догнать меня.
— Знаешь, ты чертовски упрямая.
— Это не способ добиться моего расположения, — говорю я ему, но при этом смотрю прямо перед собой, чтобы не пропустить внезапно выскочивший передо мной столб. — Если ты не прочь хорошенько оттянуться на этой неделе, тогда тебе придется поднажать.
Он бормочет что-то себе под нос, а я улыбаюсь про себя.
— Я люблю цветы, — добавляю я, продолжая подшучивать. — И шоколад. И фрукты. Накорми меня фруктами в шоколаде и, может быть, сможешь оттянуться со мной ни один, а целых два раза.
Я чувствую, как он улыбается, не видя этого, когда мы поворачиваем за угол к пустому полю для гольфа, бежим по пешеходной дорожке, которая его окружает.
— Я могу купить тебе новое нижнее белье. Может что-нибудь с Бэтменом? — размышляет он вслух, отчего моя улыбка становится только шире.
— У меня уже есть несколько таких комплектов.
Он насмешливо фыркает.
— Меня это не удивляет.
— У них еще есть плащ, — решаю отметить я, потому что на самом деле, это несколько смущает, если ты не в состоянии пошутить об этом.
— Почему ты здесь? — спрашивает он меня, меняя тему в разговоре, переходя от смешного к серьезному, без особых прелюдий.
Я решаю игнорировать, но потом отвечаю.
— Потому что моя мать неумолима и гораздо более упрямее, чем я.
— Почему Лидия здесь? — спрашивает он, затрагивая вещи слишком реальные, чтобы поделиться ими с кем-то, кого я не знаю или кому не доверяю.
— Потому что она моя подруга, и по какой-то причине, ей нужно все видеть лично. А что насчет меня? Так я хочу испортить эту свадьбу.
— Ты собираешься испортить свадьбу? — размышляет он, не удивляясь. Я думаю, мое безумие говорит о слишком многом, если люди больше не удивляются этому.
— Нет. Не свадьбу. Только часть ее. Ты собираешься меня сдать?
— В смысле сдать? Я клянусь, ты чертова молодчина. — Он не выглядит раздраженным. Во всяком случае, похоже, ему это нравится. — Но нет. Джейн отвратительна, — стонет он.
— Видишь?! — восклицаю я. — Я знаю! Она хуже, чем он, а я не думала, что это возможно.
— Это потому, что ты видишь в нем худшее и никогда на самом деле не давала ему шанса.
— Слишком глубокий разговор, особенно, когда бежишь по уши в грязи, — говорю я ему, пытаясь снова перевести разговор.
— Хорошо. Тогда давай вернемся к ухаживаниям. Какие именно фрукты ты любишь?
Моя улыбка снова расцветает на лице, и я поворачиваюсь к нему на секунду, прежде чем снова обратить свой взгляд туда, где он должен оставаться — прямо вперед.
— Клубника ничего. Апельсины в шоколаде — мои любимые.
— Записано, — говорит он, что-то делая со своим телефоном.
— Так ты работаешь с Андерсоном? И обедаешь с моей матерью?
Он ухмыляется, прежде чем положить телефон обратно в карман, и смотрит на меня.
— Ты и вправду ненавидишь ее, не так ли? Немного больше, чем просто точишь на нее зуб. — Мне не нравится, когда люди бросают в меня мои же слова.
Разговор теряет былую легкость, поскольку мы снова затронули серьезную тему.
— Мой отец — изобретатель, — говорю я, пожимая плечами.
— И поэтому ты ненавидишь свою мать?
— Он еще и художник.
— Значит, поэтому ты ее ненавидишь? — спрашивает он озадаченно.
— Нет. Мама ушла от него, потому что он был нищим художником, и его изобретения не получали должного признания. Ей хотелось большего. Он начал зарабатывать деньги только после того, как она изменила ему со своим нынешним мужем-мультимиллионером. Отец — настоящий художник, который также невероятно умен, чтобы работать с робототехникой, и я клянусь, что такие люди, как он, чувствуют вещи намного глубже. Спустя все эти годы, он по-прежнему пишет картины в ее честь для своей частной коллекции. Она не просто разбила ему сердце, когда изменила ему, Роман. Мать сломала его. А ей было наплевать.
Он сохраняет молчание, а я стараюсь не притворяться. Слова порой, как блевотина, а я только что взяла и вывалила свое прошлое без определенной причины. Но они уже сказаны и их нельзя вернуть назад.